— Вот что, папаша, — сказал он, — время теперь беспокойное, надо бы тебе сегодня же ко мне перебраться.

— Да что ты? — встревожился старик. — Для чего я тебе вдруг надобен стал? Отсюда уезжать не хочу: садик хороший, сирени много, канареек на рынке накупил. Тут бы мне и жизнь доживать, а ты опять — уехать…

Босыми ногами он тяжело ступал по свежевыструганным половицам.

— Никуда отсюда не поеду…

Быков улыбнулся, подошел поближе к растерянно моргающему старику.

— Дело, конечно, твое. Но если ты сам не поедешь, я вас с Ванюшей силой увезу.

Старик сморщился, лицо его стало маленьким, с кулачок, и, с опаской поглядывая на сына, он взмолился:

— Дай мне век довековать по-моему!

— Я тебе дело говорю, а ты шутишь. Слушай внимательно: не сегодня-завтра красные покинут город. Мы уедем отсюда. Тогда тебе тяжело придется, если останешься здесь: хозяин дома на тебя докажет, и сразу же белогвардейцы в тюрьму повезут.

— В тюрьму? — недоверчиво спросил старик.

— Обязательно арестуют.

— За что же меня в тюрьму возьмут?

— За сына. За меня. Не простят тебе беляки, что сын твой — большевик, краском да еще летчик. На первом же фонаре повесят.

Только теперь старик сообразил, что сын говорит всерьез, не подсмеивается над ним, и, всплеснув руками, заботливо спросил:

— А сам ты отсюда уедешь?

— Конечно, уеду.

— Значит, и я собираться буду. — Он торопливо начал надевать штаны, от волнения никак не попадая ногой в левую штанину, и сердито сказал: — Вечные напасти! Что и за жизнь — прямо как в цирке! А отчего ты, думаешь, летчиком стал? От мамаши твоей, не иначе. Очень она цирк обожала, особенно полеты под куполом. Тобой тогда тяжелая была. И вот, поверишь ли, совсем уже на сносях, а меня, бывало, торопит: «Пойдем в цирк да пойдем!» Не иначе, как и ты в неё, — тоже высоту полюбил. Не раз я тебе уже говорил об этом.

Он смахнул рукавом слезу и, забыв обо всем, сел на стул.

— Что же ты опять расселся? — сказал Быков. — Беда с тобой, папаша! Ванюшу покличь.

— Ванюша с утра еще к вам на аэродром пошел. А меня не торопи. Я потихонечку соберусь и доберусь до вас кое-как.

— Может, за тобой машину прислать?

— Отчего ж? Если хочешь, пришли!

Быков договорился с отцом, что машина за ним придет к вечеру. Старик прослезился, обнял сына:

— Спасибо, уважаешь старика! А то я очень стар стал, беспамятлив.

На аэродроме, в домике, который занимал Быков, сидели за столом Лена с Ваней и играли в карты.

— Видишь, — сказал мальчик, — не везет мне в карты, в дураках остаюсь. И решил я, что надо играть с умом, тогда удастся найти систему, по которой выигрыш обеспечен. Главное, надо обдумывать каждый ход.

— Выдумщик ты! — весело сказал Тентенников. — Вечно что-нибудь оригинальное придумаешь. Помнишь, как у нас в отряде на фронте обретался? Я и тогда уже думал: обязательно в жизни какое-нибудь веселое коленце выкинешь.

— Я человек железный, — не без самодовольства сказал Ваня.

Тентенников, повеселев еще больше, поднял отчаянно барахтавшегося Ваню, грозно спросил:

— А не врешь насчет железа?

— Не вру, — отбиваясь, кричал Ваня, а Тентенников, не выпуская его, насмешливо проговорил:

— Если от глупостей не отречешься, я тебя на пол брошу.

— Бросай!

Он был, как всегда, непоколебим, хотя и стыдно ему было играть роль какого-то мальчишки: ведь он, черт возьми, человек почти взрослый, он читал серьезные книжки, о которых Тентенников не имеет никакого представления, — и вдруг его берут за шиворот, подымают как ребенка и, туда же, — еще смеются над ним!

— Пусти! — сказал он визгливо, пытаясь высвободиться. — Да пусти же, Кузьма, наконец! Мне твои шутки надоели.

— Так уж и надоели? — снова усмехнулся Тентенников. — А ты знай свое — и терпи! Без терпенья и шнурка на ботинках не развяжешь.

Ваня совсем огорчился.

— Я кричать буду, — проговорил он со слезами на глазах, вцепившись в могучее предплечье Тентенникова. — Это ни на что не похоже! Это просто издевательство надо мной!

Он еще раз взмахнул ногами в воздухе и заплакал. Огорченный Тентенников усадил Ваню на кровать и стал оправдываться:

— Не хотел я тебя обидеть, а ты — в слезы!

— Нет, Кузьма, я не обиделся, — глотая слезы, твердил Ваня. — Я так просто. Ты, пожалуйста, не обращай внимания.

Лена снова сдала карты, но Ваня уже не прикоснулся к ним. Усевшись в углу на широком полене, поставленном тoрцем, он вытирал слезы и, стараясь не смотреть на своего обидчика, чтобы не спала обида, затеял разговор с красноармейцем, чистившим оружие Быкова. Но красноармеец был неразговорчив и на Ванины расспросы отвечал односложно.

Ваня тоже замолчал и хотел было уйти совсем из комнаты, но потом, прислонившись к стене, стал припоминать обиды нынешнего дня, огорчился еще больше и решил, что надо сделать какой-нибудь необыкновенный подвиг, и обязательно в самую ближайшую пору, — тогда Тентенников удивится и не будет уже больше относиться к нему как к несмышленышу-мальчишке. Он задумался, закрыл глаза и задремал.

— Считаю, — слышал он сквозь сон, — считаю. Спень-спнем весь день ходил, оттого и злой был сегодня. Вставай скорей!

Он приподнялся, протер глаза. Тентенников низко наклонился над ним, веселый, улыбающийся, добрый.

— Сердишься? — спросил Тентенников, скаля белые с синеватым блеском зубы.

— Нет, не сержусь больше, — с готовностью ответил Ваня. — Только ты, пожалуйста, Кузьма, надо мной не смейся. Я, конечно, не обижаюсь, но мне это бывает неприятно…

— Больше не буду.

Они помирились, и Тентенников шепнул ему на ухо:

— А за это мы берем сейчас тебя на станцию. Поедешь?

— Я тебя очень люблю, Кузьма, — сказал Ваня, прижимаясь к Тентенникову, — и Быкова люблю, и Лену, а Глеба мне очень жаль. Как бы хорошо было, если бы он теперь был с нами!

— Ладно, ладно! — с обычной своей грубоватостью прервал Тентенников. — Я тоже любил очень одну женщину — и вот потерял её негаданно. Даже и придумать не могу, как найти её. По-моему, тот, кто никогда не любит, — счастливее, чем мы. Особенно женщин любить сложно…

— Я, кроме Лены, ни одной женщины не люблю и не полюблю вовек, — торжественно провозгласил Ваня.

— Аминь! — сказал Тентенников.

Автомобиль снова помчался по пыльным улицам Эмска. На окраине чернели срубы, дымные и закоптелые, как после пожарища. Начали здесь люди строиться до войны, да так и забросили недостроенные дома, словно чувствовали, что не скоро вернется старинное житье в заросшие травой переулки.

Конники в развевающихся бурках скакали по проселку. Заслышав рожок автомобиля, кони шарахнулись в сторону. Конники махали нагайками и кричали что-то вдогонку, но Тентенников уверенно вел машину, и по заросшим вербой пригоркам быстро домчался автомобиль до станции.

— Не иначе, как Грымжа тут хозяйничает, — сказал Быков, показывая на людей в бурках и черных плащах, суетившихся на перроне.

— Он, на самом деле он! — промолвил Тентенников, выходя из машины и оглядываясь по сторонам.

Ваня остановился возле кипятильника. Кто-то прислонил к баку притащенное с огорода чучело, и отрядники Грымжи развлекались, как могли: шашками рубили они сшитого из разноцветных лоскутков урода.

— Соскучились, небось? — сказал Грымжа, щуря темные глаза и постукивая стеком по лакированным голенищам сапог. — В отлет собрались? Не надо шутить, бей его, да и только! Слeтчивей нас на свете нет никого. Скоро чужое гнездо покинем, в родное полетим. А где гнездо свое будем вить — вовек никому не скажем.

Заметив летчиков, он нахмурился, покачал укоризненно головой, сплюнул сквозь зубы и прошел мимо, тяжело громыхая по деревянному перрону подбитыми железом каблуками.

— Ой, сердит! — ухмыльнулся Тентенников. — Поглядишь на него — и голову потеряешь. Вдруг да учить станет!

— Ничего, дождется еще, что самого будут стеком по морде бить, — засмеялся Быков.