— А все-таки хочется подымить немного… Папиросы на прошлой неделе прислали замечательные — из лучшего сухумского табака. Поедем ко мне.

Они снова возвращались на пятый этаж свияжениновского «верхотура», и опять конструктор усаживался за свой рабочий стол.

Жена Свияженинова была доцентом в далеком провинциальном университете и гостила у мужа по два-три месяца в году. Это была уже немолодая женщина в пенсне, с гладко зачесанными на пробор темными волосами. Она ничем не походила на Свияженинова, — он был порывист, резок в суждениях, нетерпелив и, если ему что-нибудь не удавалось, становился страшным брюзгой. У Ксении Федоровны все было размерено, точно распределено, ничем, казалось, нельзя было её огорчить и вывести из равновесия. И хотя специальность её не имела никакого отношения к конструкторскому делу, Свияженинов любил советоваться с женой. Он ценил её сильный, спокойный ум и неторопливую логику суждений. Нынешним летом Свияженинова впервые не приехала на побывку к мужу: послали её с экспедицией в какой-то горный район, и в отпуск она собиралась только зимой. Свияженинов загрустил. Так, пока она дома, в Москве, сидит за письменным столом и листает толстые фолианты, он её целыми днями и не замечает, а вот теперь, когда пуста её комната и пылятся книги на полках, очень одиноко стало в свияжениновской квартире. А тут еще новый удар: Ваню Быкова перевели из Москвы на дальний аэродром, в Запсковье. Свияженинов ездил в наркомат, хлопотал, спорил, убеждал, доказывал и все-таки добился немногого: в последний раз было ему разрешено испытать новую модель с майором Иваном Быковым, а в дальнейшем придется работать с новым испытателем…

Проводив в Псков Ивана, Свияженинов сразу приехал к Тентенникову.

— Ты вот что, — сказал он Кузьме Васильевичу, — собери-ка, дружок, потребные тебе вещицы — ну, там, что ли, полотенце, зубную щетку, пару белья, — да и перебирайся ко мне. А то мне без Ванюшки очень пусто стало. Оба мы с тобой — бобыли, и все-таки вдвоем веселее.

— Когда перебираться?

— Сейчас же. Машина внизу ждет…

— У меня дома такой ералаш… Приберусь — и в трамвае приеду.

— Нечего ломаться, — рассердившись, сказал Свияженинов. — Раз уж решил что-нибудь, делай сразу, не откладывая… Так у меня заведено с юношеских лет, и убедился я, что это самое золотое жизненное правило…

— Меня мои правила не раз подводили, — вздохнул Тентенников, — а ведь и я всегда так же рассуждал…

— Спор мы с тобой потом продолжим. А теперь собирайся… Понимаешь, тоскливо мне одному. Когда рядом хороший товарищ, с которым можно хоть раз в день посоветоваться, то и думается лучше…

Тентенников в тот же день водворился на свияжениновской квартире. И снова начались беспокойные, суматошные дни. Могучая энергия Свияженинова передавалась Тентенникову, так крепко смолоду полюбившему силу и сильных людей. Он ездил со Свияжениновым по городу, по лабораториям и институтам, вместе с ним захаживал в библиотеку, и по ночам, когда Свияженинов, не разгибая спины, при ярком свете стосвечовой лампочки исправлял чертежи, Тентенников тоже не ложился спать, хотя конструктор и упрашивал его лечь в постель и отдохнуть немного.

— Раз ты не спишь — и мне не спится, — отвечал обычно Тентенников. — Мне с тобой не скучно, хоть и словом за ночь не перекинемся. А у меня винишко белое есть (ты подумай только — к сухим кавказским винам на старости лет пристрастился!), сырок, колбаска, — мне и не скучно. А «Мира приключений» у тебя столько томов, что мне, при моей медлительности в чтении, и на сто бессонных ночей хватит.

С рассветом они укладывались спать. Теперь, под старость, Тентенников спал чутко, как солдат, только что вернувшийся с поста и снова ждущий очередного развода караула. По утрам, когда Свияженинов просыпался, на столе уже шумел самовар, и Тентенников разливал чай в чашки. К этому времени обычно приходил автомобиль, и они уезжали на завод.

— Мой долг — всегда давать что-нибудь новое, — говорил Свияженинов Тентенникову за утренним чаепитием. — Где-то в Германии живет изобретатель, которого я отродясь не видывал — да, должно быть, никогда и не увижу. А работает он в той же области, что и я. Изобретает новые самолеты. И мой долг — подобно опытному шахматисту, предугадывать все возможные ходы противника и партию не только за себя, но и за него продумать. В любом деле ошибки возможны, но моя мельчайшая ошибка может стоить жизни тысячам людей. Так ведь?

— Конечно, так. Наш народ — революционер в технике, и советские конструкторы должны быть впереди…

— Вот и не спишь ночей, мучаешься, страдаешь. А кто знает об этом страдании и муках, когда видит гудящий в высоте самолет? Потому я так и привык к Ване, — ведь он каждую деталь со мной вместе обдумывал, вынянчивал, как малое дитя.

— Неспроста его на командную должность перевели, — ответил Тентенников. — Неспроста, право. Видно, фашисты на наших границах собирают войска, и нам приходится нужных людей ладить к отпору.

— Это верно, — отвечал Свияженинов и с туго набитым портфелем подымался из-за стола.

День за днем рождался новый скоростной самолет. Путь от первой модели до аэродинамической трубы был труден, и у Свияженинова появились новые морщины и участились сердечные перебои. Когда собранный самолет взвесили наконец на мощных весах, Свияженинов впервые радостно улыбнулся.

— Наконец-то! — сказал он. — На сто кило облегчил я его вес. А экономия веса в воздухе — большое дело.

Через несколько дней поехали на аэродром. Увидев в воздухе свою машину, Свияженинов облегченно вздохнул:

— Победа полная! Теперь начнутся длительные испытания перед пуском в серийное производство. Производить испытания буду на Ванином аэродроме.

В тот же вечер и была решена поездка в Ленинград и в Запсковье. Через несколько дней Свияженинов и Тентенников вместе с Быковым и Леной уехали из Москвы.

…В день последнего испытания самолета Иван Быков поднялся в небо веселый как никогда. Он знал, что назавтра, если полет пройдет благополучно, назначен отъезд в Москву. Поедут они со Свияжениновым, доложат по начальству, еще раз испытают новый самолет, — и сразу же знаменитый завод начнет серийный выпуск. Первые пять машин обещаны Быкову. Он возьмет с собой пять лучших летчиков полка и в течение месяца будет с ними работать на подмосковном аэродроме. А потом вернутся на облетанных машинах назад…

Провожая Ивана в полет, Свияженинов крепко его обнял и поцеловал.

— В руки твои предаю дух мой, — полушутливо, полуторжественно сказал он.

— Не беспокойся… Не первого твоего младенца крещу. Это у меня уже девятая «крестница» из твоих детей.

— Что же, в час добрый.

…Иван Быков заканчивал полет. Теперь предстояло поднять самолет до «потолка». А потом — несколько трудных испытаний машины, и колеса самолета побегут по земле, посадка «на три точки», победа…

«Как он там внизу переживает, — подумал Быков, — у него характер до ужаса беспокойный. Только бы не огорчить его теперь… Переворот через крыло, иммельман, мертвая петля, бочка… хорошо… вот мотор приглушен… вот полный газ… чуть рябит в глазах… нет, черт возьми, слушается, слушается меня машина».

Последнее… конец испытаний… Теперь уже близко земля… Свияженинов повеселел, должно быть… И Тентенников смотрит ввысь своими добрыми, чуть красноватыми глазами, и названый отец там же, и все, кто был в полку, собрались на аэродроме.

Еще немного — и новый истребитель вступит в строй. В новую машину вложено немало его труда, его умения и воли… Но что это?

Почему теперь ему кажется, что руки не слушаются, и самолет мчится к земле, не подчиняясь воле пилота?

Погибнуть, сдаться, отдаться во власть той слепой силе, которая толкает сейчас к земле, тянет вниз, влечет к смерти?

Нет, никогда не случится этого! Он стиснул зубы, прикусил до крови губу и дал полный газ.

— Врешь, не возьмешь! — крикнул Быков. И на самом деле — машина выравнивалась…