— А конфет мы ему положили мало, — сказал Уленков. — Я ему и свой кулечек с конфетами положу.

— Кладите, — весело проговорил Шаланов, покручивая тоненькие черные усики, — и Уленков подумал, что о самом Шаланове можно рассказать не меньше, чем о майоре Быкове, — ведь это Шаланов спас своего командира, когда далеко во вражеском тылу «ИЛ» сделал вынужденную посадку.

К вечеру собрались они, взяли пикап (легковая машина как раз в эти дни вышла из строя) и поехали в город. Вечер был светлый — приближались белые ночи. Пустыри были заняты теперь под огороды. В садах и скверах, в переулках, возле домов, на аллеях старинных парков — всюду вздымались ровные, аккуратные серовато-ржавые грядки.

В палату, где лежал Быков, пришла сиделка и, торопливо облизнув сухие губы, сказала:

— Вас, товарищ майор, зачем-то требуют. Срочно просят явиться.

Быков запахнул халат, надел любимые унты, с которыми не расставался во время болезни, и вслед за сиделкой вышел из палаты. С тех пор как выписался из госпиталя его сосед, очень неуютно и тоскливо было коротать вечера в большой холодной комнате, и он был рад хоть ненадолго покинуть палату.

— Вот и пришли, — сказала сиделка, распахивая дверь. Быков прищурился — яркий свет электрической лампочки резал глаза. И нежданно услышал знакомый молодой голос, спокойно говоривший:

— Наконец-то мы с вами, товарищ майор, свиделись…

— Уленков! — вскрикнул Быков. — До чего же я рад тебе, парень! А мне уж начинало казаться, будто позабыли меня в полку.

— Кто вас посмеет забыть? — сказал Шаланов, протягивая Быкову руку. — Каждый день вас вспоминаем. А сегодня с Уленковым решили обязательно проведать.

— Ну, что же, пойдем ко мне в палату. Там говорить лучше, посторонних нет.

В палате было просторно и тихо. Окно выходило в сад. Издалека доносился звон проходившего по соседней улице трамвая.

— Ужинать пора, — сказала сиделка, ставя на ночной столик тарелку с кашей. — А чай я вам потом принесу.

Быков сел на кровать, придвинул к себе тарелку.

— Скучно мне здесь, — сказал Быков. — Рана моя заживает, а доктора мурыжат и не хотят отпускать. Боятся, видите ли, что я с незалеченной раной в бой полечу. И главное, огорчаюсь, что мои родные последние дни не приходят, — боюсь, не подшибло ли кого из них снарядом.

Он с раздражением отставил тарелку и достал из полевой сумки папироску.

— И кормят хуже, чем у нас, — с огорчением заметил Шаланов.

— И вина не дают, — сокрушенно сказал Уленков.

— Ну, без вина-то я могу обойтись, — ответил, улыбаясь, Быков. — Вот Тентенников, Кузьма Васильевич, тот, действительно, не любил за обеденный стол садиться, если не было на столе вина. А я — питок плохой…

— Да, скучновато здесь, — оглядывая комнату, сказал Шаланов. — Но зато поправитесь, сил наберетесь…

— Я уже поправился. Больше нечего тут делать… Ведь самая лучшая мне поправка — в небе! Закис я тут в госпитале, право. Со скуки даже лечебной гимнастикой стал заниматься. Как там в полку живут без меня? Нового народу много?

— Начинают прибывать помаленьку, — сказал Шаланов. — Один ваш знакомец старый приехал, Любимов. Говорит, что вас еще по давним временам знает.

— Любимов? — удивленно переспросил Быков. — Вы не перепутали, часом, фамилию?

— Конечно, нет. У меня память на фамилии превосходная.

— Мы с ним немало хороших дней правели вместе, — сказал Быков. — А когда парашютом увлекались, однажды вдвоем на одном парашюте спустились…

— Вы мне об этом случае не рассказывали… — промолвил Уленков.

— Мало ли случаев у меня в жизни, о которых я тебе не говорил, — усмехнулся Быков. — А дело вот как было. Прыгали мы с ним с трех тысяч метров, я — первым, он — вторым, сразу же за мной. Чего-то Любимов не рассчитал, кольца вовремя не выдернул, и, представьте себе, едва только купол моего парашюта развернулся, как чувствую я, врезается кто-то в мой парашют. «Ну, — думаю, — погиб, как швед под Полтавой!» А рывок вниз такой — голова закружилась. Друг к другу нас прижало, в стропах мы запутались, никак Любимову не выдернуть кольца, не открыть запасного парашюта… И вот на высоте мы с ним финскими ножами стропы разрезали, и метрах на трехстах второй парашют раскрылся. Не успели бы — и косточек не собрать.

— А как вы приземлялись? — спросил заинтересованный рассказом Уленков.

— Самым поганым образом — Любимов ногу сломал, я руку вывихнул…

— Интересный, можно даже признаться, небывалый случай, — сказал Шаланов.

— Много у каждого из нас таких случаев было… Придумать захочешь — не придумаешь, а ведь — сущая правда. Ну, а что слышно с вручением нам гвардейского знамени?

— Завтра вручают, — сказал Уленков.

— Завтра? — удивленно спросил Быков.

Шаланов сердито поглядел на Уленкова, — не сумел, дескать, сдержать секрет, вот сам и пеняй на себя…

Быков сразу стал неразговорчивым, сумрачным, и Шаланов поднялся со стула:

— Погостили, наболтали, пора и честь знать, — сказал он.

Быков не удерживал посетителей, и на лестнице Шаланов сердито сказал Уленкову:

— Огорчили вы командира…

Уленков съежился и ничего не промолвил в ответ. Но уже на улице он вдруг сказал:

— Если вы позволите, товарищ батальонный комиссар, я скажу вам, что надумал.

— Что ж, говорите, только теперь дела не исправить…

— А вы знаете, я его сегодня привезу в полк…

— Украдете, что ли?

— Украду! — решительно сказал Уленков.

— Воровать с умом надо, так в старое время купцы говорили…

— С умом и украду!

— А что главврач скажет?

— Это уж мое дело.

Шаланов с любопытством поглядел на юношу и медленно проговорил:

— Делайте, как хотите! Только два условия ставлю вам: первое — я ничего не знаю про ваше с Быковым самоуправство, второе — чтобы главврач не затеял переписки.

— Будьте покойны! Не подведу.

— Мне еще в штаб надо по делу заехать, — сказал Шаланов. — Оттуда машину попутную легко найти. А пикап отдаю в ваше полное распоряжение.

— Есть, товарищ батальонный комиссар, — радостно ответил Уленков. — Будьте спокойны: не растеряюсь, не подведу.

Вернувшись в госпиталь, Уленков сразу направился к дежурному врачу. Он так путанно и с такой настойчивостью принялся объяснять врачу причины, требующие немедленной выписки Быкова, так ссылался на разрешение высшего начальства, так (впервые в жизни!) выставлял напоказ свои два новеньких ордена, что врач в конце концов махнул рукой, сказал печальным, скрипучим голосом:

— Покоя нет с этими летчиками. Как только попадут в госпиталь — начинаются неприятности! Торопят врачей, а чуть начнешь возражать и не выписываешь — заводят споры. Один до того договорился: «Какие же вы, — говорит, — патриоты, если даром заставляете фронтовика в постели валяться?» — «А если раны откроются?» — «Не откроются, — говорит, а сам целоваться лезет: — Доктор, голубчик, выпишите, я тут еще от тоски истерией захвораю». Ну, думаю, истерией, конечно, с такой комплекцией да с таким характером не захвораешь, а впрочем, взял да и выписал.

— Вот и его выпишите, — покраснев от радости, сказал Уленков. — Он в полет не пойдет, пока врачи не разрешат, но в родной части, среди своих, быстрее поправится, уверяю вас…

— Ладно уж, идите. Будут у меня из-за вас неприятности с главврачом…

— Мы к нему завтра целую делегацию пришлем…

Не чувствуя ног под собой, побежал Уленков в палату.

— Что случилось? — удивленно спросил Быков. — Ведь вы же со мной распрощались…

— А вы и не рады опять меня видеть? — обиженно сказал Уленков.

— Я тебе, чудак человечище, всегда рад, ты придешь — сразу с собой теплого ветра принесешь. Только зачем ты снова сегодня явился? Главврач ругаться станет, что гости ко мне в неурочное время приходят.

— Главврача сейчас на месте нет.

— Ты откуда знаешь?

— У дежурного узнавал… И кстати… — Уленков остановился и испытующе посмотрел на Быкова. — Приехал я…