Клара доила кобылу, когда в загон ворвалась ее старшая дочь Салли.

— Кто-то едет, мама! — возбужденно воскликнула Салли. Девочка общительная и взрослая — ей уже исполнилось десять, — Салли обожала гостей.

Молодая кобыла родила жеребенка преждевременно, он был слишком слаб, чтобы стоять, поэтому Клара и занялась доением. Пусть сосет из бутылки, решила она, надо сделать все, чтобы его спасти. Когда подбежала Салли, кобыла дернулась, и молоко брызнуло на руку Кларе.

— Сколько раз надо тебе повторять, как следует подходить к лошадям? — спросила Клара. Она встала и вытерла капающее с руки молоко.

— Прости, ма, — сказала скорее возбужденная, чем виноватая Салли. — Видишь, вон там едет фургон.

Теперь из дома примчалась семилетняя Бетси с развевающимися темными волосами. Бетси любила общество не меньше, чем ее сестра.

— Кто едет? — спросила она.

Фургон еще едва было видно. Он двигался вдоль Платта с запада.

— А разве я вам, девочки, не велела сбить масло? — спросила Клара. — Такое впечатление, что вы целыми днями только и торчите у окон, выглядывая путешественников.

Разумеется, их трудно было винить, потому что к ним редко кто заезжал. Они жили в двадцати милях от города, к тому же поганого города — Огаллалы. Они редко туда ездили, разве что в церковь. Так что их общество в основном состояло из тех, кто покупал у Боба, ее мужа, лошадей, а теперь, когда он покалечился, вообще почти никто не приезжал. У них по-прежнему было много лошадей, даже больше, чем раньше, и Клара знала о них столько, сколько Бобу никогда бы не узнать, но немногие мужчины были расположены торговаться с женщиной, а Клара не собиралась отдавать лошадей по дешевке. Если она называла цену, то последнюю, и мужчины обычно поворачивались спиной и уезжали, ничего не купив.

— Наверное, это просто охотники за бизонами, — заметила Клара, наблюдая, как вдалеке тащится по коричневой прерии фургон. — Вы, девочки, вряд ли научитесь от них чему полезному, разве только захотите узнать, как надо плеваться табачной жвачкой.

— Я не захотю, — заявила Бетси.

— Не захочу, надо говорить, — поправила ее Салли. — Я думала, бизонов больше не осталось, за кем же они охотятся?

— Дело в том, что люди соображают медленно, вроде твоей сестры, — объяснила Клара, улыбаясь Бетси, чтобы смягчить критику.

— Ты разве не собираешься пригласить их на ночь? — спросила Салли. — Хочешь, я зарежу курицу?

— Не торопись, возможно, они проедут мимо, — возразила Клара. — Кроме того, у нас с тобой разный взгляд на кур. Ты можешь зарезать одну из моих любимиц.

— Мама, они же просто еда, — заметила Салли.

— Ничего подобного. Я их держу, потому что разговариваю с ними, когда мне одиноко. Я ем только тех, с кем неинтересно разговаривать.

Бетси сморщила носик, ее позабавило материнское объяснение.

— Да ладно, ма, — проговорила она. — Куры не умеют разговаривать.

— Разговаривают, — настаивала Клара. — Ты просто не понимаешь их языка. Я сама — старая курица, так что я их понимаю.

— Ты вовсе не старая, ма, — сказала Салли.

— Фургон еще час до нас будет добираться, — заметила Клара. — Пойдите и посмотрите, как там папа. У него утром поднялась температура. Намочите салфетку и протрите ему лицо.

Обе девочки стояли молча. Они терпеть не могли заходить в комнату больного. Обе голубоглазые, в Боба, но с темными, как у матери, волосами и с такой же фигурой, даже такие же голенастые. Боба лягнул в голову мустанг, которого он во что бы то ни стало решил объездить, хотя Клара и не советовала. Она видела, как это произошло. Он привязал кобылу к столбу крепкой веревкой и повернулся к ней спиной всего лишь на секунду. Но кобыла, быстрая, как змея, ударила его передними копытами. Боб в этот момент наклонился, чтобы поднять другую веревку, и удар пришелся как раз ему за правым ухом. Раздавшийся треск напомнил пистолетный выстрел. Кобыле удалось ударить его еще три или четыре раза, но эти удары уже не причинили большого вреда. Удар же по голове практически убил его. Они настолько были уверены, что он умрет, что даже вырыли могилу на холме к востоку от дома, где лежали уже три их сына: Джим, Джефф и Джонни, чья смерть превратила сердце Клары в камень. Во вся ком случае, она надеялась, что сердце ее стало каменным, потому что камень не способен страдать.

Тем не менее Боб не умер, но и не поправился. Он лежал с широко открытыми глазами, но не мог ни двигаться, ни говорить. Он глотал суп, если повернуть ему голову, так что он жил на курином бульоне уже три месяца после несчастного случая. Он просто лежал, уставившись в пространство большими голубыми глазами, иногда у него поднималась температура, но в остальном он был все равно что мертв. Крупный мужчина, он весил больше двухсот фунтов, так что требовалась вся ее сила, чтобы поворачивать его и убирать за ним каждый день, — он не контролировал ни желудок, ни мочевой пузырь. День за днем убирала Клара грязные простыни и засовывала их в корыто, наполненное водой из цистерны. Она никогда не делала этого в присутствии девочек; она полагала, что Боб рано или поздно умрет, и не хотела, чтобы дети чувствовали к нему отвращение, если это хоть в какой-то степени от нее зависело. Она посылала их к нему лишь раз или два в день, чтобы они вытерли ему лицо, надеясь, что их присутствие может вывести его из коматозного состояния.

— Папа умрет? — часто спрашивала Бетси. Ей был всего год, когда умер Джонни, ее последний брат, и она не знала, что такое смерть, испытывая лишь любопытство.

— Я не знаю, Бетси, — отвечала Клара. — Совсем не знаю. Надеюсь, что нет.

— Ну а говорить он когда-нибудь сможет? — спрашивала Салли. — У него глаза открыты, почему он не говорит?

— У него повреждена голова, — объясняла Клара. — Внутри повреждена. Может быть, рана заживет, если мы будем хорошо за папой ухаживать, и тогда он снова будет говорить.

— Как ты думаешь, он слышит, как я играю на пианино? — интересовалась Бетси.

— Иди и умой ему лицо, пожалуйста. Я не знаю, что он может слышать, — ответила Клара. Она чувствовала, что в любой момент может расплакаться, а ей не хотелось, чтобы девочки видели ее слезы. Пианино, по поводу которого они с Бобом спорили два года, доставили за неделю до несчастного случая. То была ее победа, но печальная. Она заказала его далеко, аж в Сент-Луисе, и оно оказалось совершенно расстроенным, когда его наконец привезли, но в городе в салуне был француз, который и настроил его за пять долларов. И хотя она предполагала, что на пианино он играет в борделе, она наняла его за большой гонорар в два доллара в неделю, чтобы он приезжал и давал ее дочерям уроки.

Француза звали Жюлем. Канадец французского происхождения, он когда-то был торговцем на Ред-Ривер, но разорился, когда тамошние племена выкосила корь. Он прошел через Дакоту и добрался до Огаллалы, где играл на пианино, чтобы заработать себе на жизнь. Ему нравилось приезжать и учить девочек — он утверждал, что они напоминают ему его кузин, с которыми он когда-то играл в доме своей бабушки в Монреале. Он носил черный пиджак, а усы мазал воском. Обе девочки считали его самым изысканным человеком из всех своих знакомых, и это соответствовало действительности.

Клара купила пианино на деньги, которые выручила, продав лавку родителей в Техасе, и которые хранила все эти годы. Она так и не разрешила Бобу пустить эти деньги в дело, и они часто по этому поводу ссорились. Она хотела сберечь их для детей, чтобы со временем их можно было послать куда-нибудь в школу, и им не пришлось бы провести всю юность в таком суровом и одиноком месте. Часть денег она истратила на двухэтажный деревянный дом, который они построили три года назад, после того как почти пятнадцать лет прожили в землянке, вырытой Бобом в откосе около реки Платт. Клара всегда ненавидела землянку, всю эту грязь, сыпавшуюся на постель год за годом. Именно от пыли кашлял ее первенец Джим чуть ли не со дня рождения и умер, не прожив и года. По утрам Клара поднималась и шла на Платт, где мыла голову в ледяной воде, и все равно к вечеру, если ей случалось почесать голову, под ногтями застревала грязь, целый день сыпавшаяся с потолка. По непонятной причине, куда бы она ни двигала свою кровать, грязь обязательно сыпалась прямо на нее. Она закрывала потолок тканью, даже брезентом, но ей никогда не удавалось надолго избавиться от грязи. Она проникала повсюду. Ей казалось, что все ее дети были зачаты в клубах пыли, поднимающейся от простыней или сыпавшейся с потолка. Крышу облюбовали пауки и другие насекомые. Они целыми днями ползали по стенам и в конце концов попа дали в кастрюли, сковородки или сундуки, где она хранила одежду.