Главное, что магов Олег, выходит, не зря недолюбливал. Особенно дворян. Он добрался-таки до лежащего медведя, который не подавал признаков жизни, и поспешно затолкал куда-то под лапу Ксению. Она и пискнуть не успела. Инге тоже место нашлось, медведь-то был огромный. Только она, укрывшись, схватила Олега за руку.

— Он не справится!

Кто? А…

— Надо… помочь.

Взревел ветер.

Разве возможна буря в пещере? Выходит, что возможна. Стены вон белые, слюдяные стали. И пол. И, кажется, сам Олег. Лицо вон все закаменело. Он даже потрогал, убеждаясь, что кожу покрыл панцирь льда. Помочь…

— Надо… у меня сила есть. И у тебя… если не поможем…

…тьма пожрет бурю.

Тьмы вон много.

Тьма… она расползается гнилым пятном, портит такую красивую смертельную белизну.

— Как? — у Олега получилось перекричать рев ветра. И он захлебнулся кашлем. Кажется, даже если победит добро, хотя он не слишком понимал, что здесь можно считать добром, Олег не выживет.

И пускай.

Он согласен. Главное…

Он повернулся лицом к буре. И поднялся, опираясь на лобастую башку зверя. И… и руки вытянул. Сила? Жаль расставаться, но… глядишь, тот, другой, в жертву никого приносить не станет.

И вообще…

Олег сделал глубокий вдох. Не получилось из него ведьмака. И хрен бы с ним, да… выдох. Ветер воет. Тьма ползет. Буря… силу буре… вот так, вплетая по нитям, подкармливая с ладони. Ладони заледенели. И пальцы синюшные, смотреть страшно. Правда, еще страшнее смотреть туда, где тьма сражается со снегом. Так что… Олег просто покормит бурю.

На плечо легла узкая горячая ладонь.

— Ты… куда… вылезла…

Злости на этих баб не хватает. Сидела бы под медведем, глядишь…

— Не пыхти, Красноцветов, — ответила Инга. — Один не справишься. А вместе… она поможет. Ей… не нравится, когда вот так.

Кто?

А какая разница, главное, что в Олега хлынул поток горячей силы, текучей и… вода и пламень? Получается лавовый поток.

— Концентрируй и направляй!

Легко сказать. Он бы и готов, да не умеет. Его, между прочим, не учили и… сила собиралась внутри, под сердцем, огненным клубком, новорожденною бурей, которой надо дать окрепнуть. А получится ли? Получится, если Олег потерпит.

Он и терпит. Стиснул зубы. Держится. Не позволяет огню вырваться на волю. Вдох и выдох. Вдох… хрустит лед, а тьма подбирается ближе. И тот, уродливого вида старик, хохочет. Так заливисто, так…

Хрена ему…

Огненная буря раскрывает крылья, и Олег только и успевает, что крикнуть:

— Ложись.

А потом буря обретает собственную жизнь.

Оленька едва успевала за мальчишкой. Нет уж, у нее собственных детей не будет. Они… непослушные. Юркие. Наглые. И еще с вечными соплями. И теперь вот, остановившись, Васятка прильнул к стене, уставился в дыру. И дыхание-то задержал.

А за стеной что-то происходило.

Что-то до крайности нехорошее. Оленька чувствовала. Она, может, и не слишком умная, зато вот чувствовала все распрекрасно! И то, нехорошее, оно угрожало храму.

Месту.

Оленька сделала глубокий вдох, чувствуя, как поднимается что-то изнутри, такое непонятное, дурное и даже пугающее. А потом сказала:

— Отойди-ка!

Может, секира изначально была предназначена совсем для иного, но стены она крушила преотличнейшим образом. Стоило ударить, и вот уже стена осыпалась. В лицо пахнуло сперва холодом, потом жаром, а потом…

Потом Оленька ощутила, как на плечи падает неимоверная тяжесть, и еще удивилась: потолок-то она не крушила. Потолок-то остался.

А следом за тяжестью вдруг стало спокойно.

Правильно.

И она легким танцующим шагом двинулась туда, где должна была быть — в эпицентр бури.

Я любила кино.

Боевики там. Все взрывается, падает, кипит. Огонь и лава. И… и ничего не понятно, что происходит. Вот и тут полное ощущение, что в боевик попала. Причем не лучшего качества.

Тьма.

И лед. Буря, что кипит вокруг нас, грозя поглотить. А потом утихает, теряя силы, чтобы уступить место иной, которая горячая. И вот уже заледеневшее лицо мое горит. А я… я просто стою.

Смотрю.

И ничего не понимаю.

Надо что-то делать. Помочь как-то… кому и как?

Я сунула руку в карман. Из-за него все! Из-за кровавого камушка, который… который способен… тьма в нем стучится, просится на волю. И сердце отвечает на этот стук. Оно то алым становится, то гаснет, то снова… ну же!

Я твоя хозяйка!

Я… приказываю…

Камень стал нагреваться. Я… приказываю! Я не умею приказывать. Да и по какому праву… кто я? Прапраправнучка Петра? Смешно, даже если так, то той крови во мне капля. Она уже давно размылась другой. И… и тогда мне только остается, что умереть.

Спокойно, Маруся.

Это… это не мои мысли.

Страхи мои, а мысли — нет. И давит на разум, рождает сомнения. Кто?

— Ты? — я поднесла камень к глазам. Он полыхал алым и черным, и, кажется, серым тоже. Он злился. Требовал свободы.

Её же мне обещал.

А еще власть. Невероятную власть над всем сущим. Ибо не было под солнцем мира яви твари такой, чья воля бы устояла перед тьмой первозданной.

Вот, в чем дело.

Он и вправду был жрецом, тот, кто сделал этот камень. Жрецом и отступником, который посмел взять то, что ему не принадлежит. Зачем он так поступил? Понятия не имею. Но теперь я видела истинную тьму, ту, что неподвластна воле человеческой.

Кровь?

Кровь ничто, а тьма вечна. Она была и будет. И не хватит у меня силы воли обуздать «Средоточие тьмы». Но вот…

— Помоги мне, — попросила я шепотом.

И Николаев не стал задавать вопросов. Просто вновь распахнулись за спиной крылья, и ледяные иглы ветра пронзили их, чтобы отступить.

Даже ветер чует родню.

А я… мне… надо только добраться до алтаря. Недалеко ведь, дюжина шагов, если не меньше…

Раз и два.

Старик оборачивается. Его лицо искажает гримаса гнева, напрочь стирая все-то человеческое, что было в этом лице.

Три.

Тьма, потрепанная льдом, встречает вал огня. И факелы слепнут, потому что в пещере становится светло, как днем.

Четыре.

Старик вытягивает руку. Кожа с лица его оползает, плавится жаром, а одежда вспыхивает. Защитные чары не способны устоять перед бурей.

Пять и шесть. Он не чувствует боли. Или превозмогает её? Не знаю… главное, что с плавящихся пальцев его стекает волна силы. И эта волна разрезает что свет, что лед, сплетшиеся в каком-то противоестественном союзе.

Семь.

Он идет ко мне.

Он тянет эти руки. И губы шевелятся. Я даже знаю, что он говорит:

— Дай…

Я держу камень обеими руками.

— Он не твой.

Меня не слышат. Или не понимают. Второе вернее. Но алтарь уже близко. И кровь на нем горит, такая яркая. Кровь не бывает настолько яркой. И мне даже кажется, что меня обманули.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Восемь.

Николай встает за моей спиной, преграждая путь старику. Только… тот сильнее. Много сильнее. И мне бы поспешить, но ноги, что ватные… я иду сквозь воду.

Сквозь силу, которая воде подобна.

Я…

Калина тянет руки навстречу. И в глазах её я вижу слезы. Что за… она никогда-то не плакала. А теперь вот-вот разрыдается. Это неправильно.

Девять.

Осыпается стена. Совершенно беззвучно. Или я просто утратила способность слышать? Возможно. Главное, что я вижу, как стена осыпается, а в пролом выходит… существо.

Еще одно.

Десять.

Оно движется легко, будто танцуя, и вот взлетает секира, катится по полу чья-то голова. Чья? Того существа, которое служило старику.

Не одно.

Воин танцует. И я любуюсь этим танцем. Красиво… и снова не понятно. Идти. Еще пара шагов. Алтарь совсем рядом. Он чистый. Всегда чистый, сколько бы крови не пролилось.