— Знаешь, что в вас больше всего поражает? То двуличие… ты так искренна с этой девочкой-ведьмой, что я почти тебе верю. А она и вовсе верит. Она… не чует твоей истинной натуры.

— Я стараюсь, госпожа.

— И с сельскими… ты им улыбаешься, беседуешь. Шутишь порой. Но при том сожрешь, не моргнув и глазом.

— Это всего-навсего крестьяне.

— И поэтому их можно убивать?

— Вам, госпожа, тоже прежде было несвойственно излишнее милосердие, — произнесла нелюдь с плохо скрытою насмешкой.

— Дать пощечину прислуге или сожрать её — разница есть. Но да, в чем-то ты права… порой, чтобы увидеть чудовище в себе, надо познакомиться с настоящими тварями… идем.

Она развернулась.

И направилась к дому. И лишь у моих кустов задержалась ненадолго, ровно затем, чтобы коснуться листа. Бледная рука протянулась к ягодам, а я, сама не понимая, что творю, потянулась к ней.

Во сне сложнее всего ощутить именно прикосновения.

Но у нас удалось.

И жар, исходящий от рук её, опалил мои пальцы. Губы женщины дрогнули. И мне показалось, что я услышала:

— Следуй за мной.

Я…

Я хотела проснуться. Я рванулась из этого сна, и показалось, что почти вырвалась, однако вместо малинника лишь очутилась в комнате.

Просторная.

Светлая.

Стены обтянуты тканью, и я помню, что ткань дорогая, что прислали её из Петербурга, и матушка радовалась, мол, не забыл дорогой брат.

Матушка?

Это не моя память, это…

…нам говорили, что кровь способна на многое, что и современная наука до конца не знает края этим самым способностям. И выходит… если так, то… я связана с этим местом?

Я осторожно коснулась стены и поняла, что ничего-то не ощущаю. Ткань выцвела, пошла пятнами. Это от сырости. Дом долго пустовал и топили его по зиме слабо, если и вовсе топили. Слуги без хозяина быстро страх теряют.

Это снова не мои мысли.

Надо отделять, а то ведь этак и заблудиться могу. Наука таких случаев не знает, но мало ли чего она там еще не знает.

Дом.

Комната.

Обои. От ткани пахнет плесенью. Мебель вот тяжелая, массивная, хотя и украшена, что резьбой, что медальонами из кости. Правда, те потрескались и того гляди осыплются.

Зеркало.

Огромное, в роскошной золоченой раме. Оно стоит напротив окна, и свет падает, почти растворяя темное стекло. В зеркале я вижу лицо той, уже знакомой женщины, которая кем-то мне доводится.

Кем?

Сердце стучит-стучит. Но теперь мне страшно уйти, не досмотрев этот то ли сон, то ли явь, до конца. Женщина сидит на низком пуфике перед зеркалом. Она переоделась. И платье из небесно-голубой переливчатой ткани подчеркивает неестественную бледность её.

Разобранные волосы светлым покрывалом лежат на плечах. И гребень в руках компаньонки скользит по прядям.

— Вы прекрасны, госпожа. И господин будет рад встрече… господин вас любит.

— Вы не способны любить.

— …господин одарит вас столь щедро, как никого-то прежде… вы обретете дар вечной жизни и вечной молодости, чтобы встать по правую руку его и править державою мудро.

— Державою? — светлая бровь приподнимается. Женщина играет удивление.

— Немка больна. Скоро она оставит мир, и тогда…

— На трон сядет её сын.

— Он слаб и бестолков. Многим не по вкусу этакий государь. Многие… готовы поддержать господина. Тем паче теперь, когда у него и у вас появился наследник…

Я сосредотачиваюсь всецело на этой комнате, пытаясь запомнить каждую малую деталь. Туалетный столик. И множество флаконов на нем. Пузырьки и пузыречки, разноцветное стекло, глиняные горшки, затянутые тканью, изящные кувшинчики из фарфора.

Шкатулки.

Открытая банка с пудрой, поверх которой белым облаком лежит пуховка.

— Да и немка подпишет духовную. А против воли государыни никто не пойдет, особенно…

— Говори уж.

— Наследник слаб, и никто-то не удивится, если вдруг его немочь станет смертельной. А господин воспользуется правом. Законным правом.

— И зачем ты мне это рассказываешь?

— Чтобы вы знали, — пальцы нелюди ловко управлялись с волосами. Она смачивала их чем-то, чтобы завернуть наверх, создавая из тонких прядей удивительной высоты башню. Моя же… прапрапрабабка сидела с прямой спиной, не отрывая взгляда от зеркала. — Чтобы вы поверили силе господина.

— В силе его я как раз и не сомневалась, — сказала женщина. — Стало быть… его объявят наследником? А дальше что?

— Он взойдет на трон.

— А… мой дорогой… батюшка, — показалось, что слово это она выплюнула. — Говорили, он женился на немке?

— Ложь. Даже если и нет, то… ему недолго осталось. Господин обретет прежнюю силу и вернется, и тогда-то не останется никого, кто не склонит голову.

— То есть, несогласных он убьет, — женщина слабо улыбнулась. — Заканчивай уже, нам ведь надобно встретить его… достойно.

Глаз её дернулся. А улыбка так и застыла на лице. Нежить же… вот ей бы в парикмахеры пойти, или как там ныне они, в стилисты, цены бы не было. Чтоб за пару минут на голове этакое буйство создать, тут талант нужен. А она башню из волос посыпала пудрой.

Затем и лицо женщины тоже щедро напудрила.

Нарисовала те самые неестественные яркие румяна, которые у меня всегда-то недоумение вызывали.

— Мушек не нужно, — отмахнулась прапрапрабабка.

— Госпожа должна быть прекрасна в момент, когда её коснется милость.

— Когда её превратят в нежить, — женщина повернулась одним боком. И другим. А потом, словно спохватившись, уточнила. — А мое… дитя?

— Господин будет счастлив.

— Не сомневаюсь.

Вот только тон говорил об обратном.

— Ради наследника господин и позволил вам удалиться, и допустил, чтобы вы унесли с собой его вещь. Он желал это дитя. И понимает, что в нынешнем своем состоянии иных у него не будет, — с бесконечным терпением пояснила компаньонка. — Его кровь. Его сила. Его дар…

По спине поползли мурашки.

Прямо во сне. И стройными шеренгами.

— Он воспитает наследника должным образом…

— Чудесно, — улыбка женщины в зеркале отличалась той безмятежностью, что свойственна безумцам. — В таком случае нам следует встретить господина… достойно.

Она поднялась.

А я выпала из сна. Вот взяла и просто-напросто очнулась в малиннике. Причем сердце мое бешено колотилось, а руки что было сил вцепились в подушку.

Я разевала рот, пытаясь отдышаться.

Когда же вышло, то я просто села и… расплакалась.

Белов все-таки позвонил.

А ведь Инга просила. Объясняла. И ведь слушал, понимал, кажется, как важно сыграть все правильно, не вызывая подозрений, но тут взял и позвонил.

Ей же пришлось ответить.

— Да? — сказала она, надеясь, что тон её в достаточной мере дружелюбен, чтобы Белов не ощутил раздражения.

Мужчины существа нежные.

Особенно те, которые твари. А Белов был тварью. Редкостной. Инга перевернула лист, чтобы не видеть счастливого лица девицы, полагавшей, будто ухватила птицу счастья за хвост.

Девица была хороша.

Молода.

И ребенок пошел в маму. Каким будет тот, которого носит сама Инга? Отец не раз и не два высказывался по поводу внешности, предлагал операции оплатить, мол, глядишь, тогда и жених сыщется. Ничего, и без операции сыскался.

— Инга… ты… тут… такое! — выдохнул Белов.

— Какое?

…девица вновь была в положении, кажется, твердо вознамерившись привязать к себе Белова. А он и не возражал. Прикупил еще одну квартиру, между прочим, на деньги Красноцветова. И счет открыл. Ребенку. Но вновь же не за свои.

— Он свихнулся! — это Белов произнес с придыханием и, как показалось, восторгом. — Нет, он совершеннейшим образом свихнулся!