Но это было ещё не всё. Мне принесли ещё и настоящую трость: изящную, из какого-то редкого, не нашего дерева, темного, с красивым рисунком текстуры, с набалдашником из полированной кости. Канц объяснил, что эту трость, мне как герою войны подарил какой-то заводской старичок-конструктор, проработавший на заводе всю жизнь.

— Он хотел вручить её лично, прийти сюда, познакомиться, — рассказывал Кац, — но потом передумал. Сказал, что у него больное сердце, и сильные эмоции ему уже вредны, может не выдержать. Вот и попросил меня передать. А ещё велел сказать, что гордится тем, что его трость послужит такому молодому герою.

У Канца, пройдохи и хитреца, на участке оказалось и большое ростовое зеркало в деревянной раме, стоявшее в углу. Он сразу же подвел меня к нему, придерживая за локоть.

— Любуйся, — коротко сказал он, и в его голосе слышалась гордость.

Любоваться действительно было чем. В зеркале я увидел себя, молодого мужчину в хороших хромовых сапогах, с тростью в руке, стоящего прямо, без костылей, без опоры. Мои ноги ничем не отличались одна от другой: абсолютно одинаковая длина, одинаковая толщина, благодаря сапогу на протезе, одинаковая постановка.

Я медленно сделал несколько шагов от зеркала к верстаку и обратно, и чуть не заплакал от нахлынувших чувств. С помощью трости небольшая хромота скрадывалась полностью, и только очень знающий человек, специалист по протезированию, может сказать, что у молодого красавца в новеньких хромачах нет одной ноги. Для всех остальных я выглядел просто как человек, слегка прихрамывающий, может быть, из-за старого ранения.

— Спасибо, Соломон Абрамович, — сказал я дрогнувшим голосом, с трудом сдерживая слезы. — Спасибо вам огромное. Вы не представляете, что вы для меня сделали.

Канц в ответ весело засмеялся, громко, раскатисто, от души, и повернулся к своим сотрудникам, молча наблюдавшим за нами и тоже утиравшим глаза.

— Слышите? Он говорит мне спасибо! — обратился он к ним с наигранным возмущением. — Сам придумал этот протез, сделал все расчеты, все эскизы, а мне спасибо говорит!

— Так вы же, Соломон Абрамович, тоже не всё время лежали на больничной койке, — возразил я, улыбаясь сквозь слезы. — Это вы воплотили идею в жизнь, вы организовали всё это производство, вы нашли мастеров, материалы…

— Не спорю, моё участие есть, и, наверное, не малое, — согласился Канц, становясь серьезнее. — Но идея-то чья? Кто сделал первые наброски? Кто придумал эту систему амортизации, эту конструкцию стопы? Скромничать не надо, Георгий Васильевич. Всем говорю и буду говорить: главная роль в создании этого протеза принадлежит Георгию Васильевичу Хабарову. Вы — автор, а мы все только исполнители.

После закончившегося переобувания, я так и остался в подаренных сапогах, меня неожиданно пригласили к самому товарищу Семёну Алексеевичу Лавочкину, уже легендарному советскому авиаконструктору, создателю знаменитых Ла-5, которые я сам видел в деле в небе над Сталинградом, главному человеку на Горьковском авиационном заводе №21.

Мы поднялись на второй этаж административного корпуса, прошли по длинному коридору, и Канц постучал в обитую дерматином дверь с табличкой «Главный конструктор».

— Войдите! — послышался из-за двери энергичный голос.

Семёну Алексеевичу долго рассусоливать со мной было, конечно, некогда, на столе лежали горы чертежей, на стене висели схемы каких-то новых самолетов, но он захотел увидеть меня лично. Он встал из-за стола, обошел его и пожал мне руку, крепко, по-мужски.

— Товарищ Хабаров, — сказал он, внимательно глядя мне в глаза, — я слышал о вашей инициативе от Соломона Абрамовича. Хочу сказать вам: это очень правильная, нужная работа. Наша страна сейчас получает тысячи инвалидов войны, и мы должны дать им возможность вернуться к полноценной жизни. Ваш протез это не просто техническое изделие, это возвращение людям надежды.

Он помолчал, потом продолжил:

— А самое главное, я хочу сказать вам: лично я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы ваш протез начал выпускаться серийно. Я уже говорил с директором завода, будем поднимать вопрос в наркомате. Это нужно стране, понимаете? Авиация авиацией, но о людях тоже забывать нельзя.

Я вышел из кабинета Лавочкина окрыленный, почти не чувствуя под собой ног, ни здоровой, ни протезной.

В госпиталь я вернулся буквально чуть ли не на седьмом небе от счастья, в новых сапогах, с тростью, на новом протезе. И первый знакомый человек на моем пути оказалась тётя Валя, моя верная помощница в освоении первого, госпитального протеза.

Она шла по коридору с какими-то бумагами в руках, увидела меня и остановилась как вкопанная. Остановилась от изумления, сложила руки на груди, открыла рот, а потом неожиданно заплакала, беззвучно, крупными слезами.

— Егорушка, какой ты… — начала она, но что именно «какой я», мне не довелось узнать.

Тётя Валя махнула рукой, всхлипнула и обняла меня, крепко, по-матерински, прижав мою голову к своему плечу.

— Какой же ты молодец, — прошептала она мне на ухо. — Какой же ты умница. Ты, Егорушка, настоящий человек.

Следующим утром, двадцать четвертого марта, меня ждал аналогичный визит на ГАЗ, Горьковский автомобильный завод, где работал над своим вариантом протеза бывший капитан Василий Иванович Маркин.

Младший Маркин, так мы с Канцем его между собой называли, хотя по возрасту он был старше меня, был уже на протезе. На своем, стальном, более тяжелом, но и более прочном. Он не спешил, как Канц, и первый же экземпляр у него получился вполне рабочим, который он тоже сразу начал апробировать на себе.

— Ну что, Георгий, смотри, — сказал он мне, расхаживая по цеху. — Твоя идея работает! И еще как работает!

Его протез, к моему удивлению, получился не таким тяжелым, как мы первоначально думали, когда обсуждали материалы. Василий запомнил слова Канца об избыточной прочности конструкции и решил её сразу немного облегчить, сделав некоторые элементы более тонкими, убрав лишний металл там, где это было возможно без ущерба для прочности.

Ситуация с кадрами у него была один в один, как у Канца: два постоянных опытных мастера и достаточное количество добровольных помощников, молодых ребят и пожилых рабочих, которые хотели внести свой вклад в общее дело. Как итог, практически никаких производственных проблем, работа шла как по маслу.

Соломон Абрамович своё слово сдержал, и четвертый образец дюралевого протеза уже прибыл в распоряжение Василия Ивановича Маркина. Он, в свою очередь, отправил своё изделие, стальной протез, Канцу для испытаний и сравнения. Как и Канц, Василий тоже организовал мне еще одни хромовые сапоги.

На этом мы договорились самоуправством в распределении протезов больше не заниматься. Теперь они наверняка будут все взяты на учет соответствующими людьми из райкома или обкома, как ни как это дело идет по личному приказу товарища Сталина. Нам было велено передать всю документацию, все чертежи, все образцы в вышестоящие инстанции для дальнейшего внедрения.

Около полудня двадцать седьмого марта, когда я уже практически собрал свои немногочисленные вещи и морально готовился к отъезду, вернулся из отпуска Виктор Семёнович и сразу же, не заходя к себе, пришел ко мне в палату.

Он выглядел усталым, но довольным. Привел в порядок все свои личные дела и успел уже побывать в обкоме партии, где его ждали пришедшие из Москвы документы с печатями и подписями.

— Ну что, Егор, — сказал он, присаживаясь на мою койку, — готов к отъезду? Едем в Сталинград, поднимать город из руин.

Я уже был полностью и душевно, и материально, готов отправляться в Сталинград. Не знаю, как правильно сказать: служить или работать, но суть была одна, ехать туда, где меня ждало новое дело, новая жизнь, новые задачи.

Отъезд из Горького мы наметили на следующее утро, двадцать восьмого марта тысяча девятьсот сорок третьего года.

И у меня теперь было два протеза, дюралевый от Каца и стальной от Маркина, две пары хромовых сапог, трость из редкого дерева и надежда на то, что я еще смогу быть полезен своей стране.