— Ничего, разминируем, — сказал Гольдман. — Сапёры работают. Медленно, но работают.

Первый рабочий день в Сталинграде начался лучше, чем можно было предположить. У меня появилась задача, конкретная и важная. Организовать производство протезов. В помощи нуждаются тысячи инвалидов войны, таких же, как я. Вернуть им возможность нормально жить, работать, быть полезными.

«Задача № 1. Организация производства протезов. Подготовить техническую записку с описанием конструкции, расчётами материалов и оборудования. Срок: как можно раньше. Связаться с С. А. Кацем и В. И. Маркиным, узнать о первом опыте работы».

Я закрыл тетрадь. Увидев это, Кузнецов спросил:

— Ты член ВКП(Б)?

— Да, — ответил я, настораживаясь. Что-то в его голосе было не понятное, насторожившее меня.

— Андреич, завсектором учета, мужик кремень. Немцы его в лагерь угнали, он не успел уйти, документы какие-то уничтожал. Так он сбежал и линию фронта перешел, чуть ли не в голом виде. Руку потерял и чуть не ослеп. У него два дня назад жену бандиты какие-то хотели убить, они у немцев служили. Но твари просчитались, она всех троих из табельного положила. Её в госпиталь успели довезти, говорят жить будет. Ты ведь у Родимцева воевал, как мы слышали. Так что оружие всегда наготове держи. Война здесь, в Сталинграде еще не кончилась.

— Понятно, — ответил я.

— У нас, товарищ Хабаров, поэтому настроение сам понимаешь. Андреич как раз минут за пять до тебя был, рассказывал.

Он помолчал, а потом спросил:

— Ты кстати завтракал?

— Утром чай пил.

— Тогда иди в столовую, тебе же Марфа выдала продовольственные талоны?

— Да.

— Вот и иди в столовую. Обидно будет если талон на завтрак пропадет. А он только сегодня действителен, задним числом, — Кузнецом развел руками, — нельзя. У них с этим делом строго.

— Спасибо, — ответил я и решил воспользоваться советом товарища.

Кормили в обкомовско-горкомовской столовой всех сотрудников подряд, но я сразу же наметанным глазом увидел разницу в служебном положении завтракающих.

Столовая была самой обыкновенной, советской. Я взял старый обколотый поднос и встал в небольшую очередь на раздачу. Мне быстро подали достаточно большую порцию какой-то каши, типа ассорти, главным ингредиентом в которой была перловка и два куска черного хлеба. А вот когда стал брать чай у меня спросили, когда предпочту взять масло и печенье.

Вопрос меня не удивил, я почему-то продолжал считаться средним комсоставом Красной Армии и мне по нормам комсостава полагалось дополнительно 40 г масла или сала, 20 г печенья и 50 г рыбных консервов в сутки. Разумнее всего масло и печенье брать утром, мало ли что, вдруг вечером не судьба будет оказаться в столовой.

А вот то, что стоящей следом за мной уже достаточно пожилой женщине масло и печенье не предложили, меня немного озадачило. Но я сразу же понял в чем дело. Не все наши работники имели офицерский статус, поэтому и разница.

Мне было от этого немного дискомфортно, и я сразу же решил поделиться маслом с этой женщиной, но она куда-то быстро ушла, унося в руках свою порцию каши и чай.

Настроение у меня после этого заметно испортилось. Оно после рассказа о жене завсектором учета и так было не очень, а здесь вообще упало.

Каша была вполне съедобной и даже вкусной, а чай оказался просто замечательным, особенно вместе с маслом и печеньем. Ел я не спеша, обдумывая предстоящий разговор с Виктором Семеновичем.

Окончательное решение, что я предложу по-настоящему революционное, оформилось в моей голове почти в деталях, когда еще только шел вдоль разрушенных трамвайных путей. И это очень реальное предложение, даже более, чем предложенный мною протез.

Виктор Семёнович Андреев был стреляный воробей. Пройдя горнило Гражданской войны, чистки конца тридцатых и горький опыт лубянских застенков, он приобрёл то особое, почти животное чутье, которое позволяло ему угадывать подводные течения в мутной воде большой политики. Несмотря на то что в своё время он не поднялся в самые верха советской довоенной партноменклатуры, будучи умным, образованным и проницательным человеком, он сумел понять очень многое ещё на заре становления нового государства.

Его ум был не столько блестящим, сколько цепким и практичным; он не строил глобальных теорий, но зато мог с одного взгляда оценить расстановку сил в любом кабинете.

В двадцатом году подо Львовом он был случайным свидетелем перепалки между командующим Юго-Западным фронтом Александром Егоровым и членом Реввоенсовета фронта Иосифом Сталиным. Будущий Верховный главнокомандующий яростно, с грубым, прорывающимся сквозь зубы акцентом, спорил против выполнения приказа Главкома Сергея Каменева о переподчинении Первой Конной и Двенадцатой армий Западному фронту. Егоров, человек амбициозный и горячий, пытался возражать, апеллируя к уставу и субординации. Сталин же, с тёмным, непроницаемым лицом, слушал его, и в его глазах Андреев уловил холодную, непримиримую ярость человека, который не привык, чтобы ему перечили.

Ещё тогда Виктор Семёнович отметил про себя, что Сталин не всегда адекватно реагирует на критику в свой адрес и не терпит прямых возражений. С ним надо было говорить иначе: начиная с безоговорочного согласия, с подобострастного кивка, и лишь затем, крайне осторожно, подсовывать ему иную точку зрения, но так, чтобы это выглядело как развитие мысли самого Сталина…

Всё это произвело на молодого Андреева очень тяжелое впечатление, которое лишь усугубилось, когда позднее он, анализируя ход событий, понял истинную причину катастрофического поражения Красной Армии под Варшавой. Одной из стратегических ошибок, было невыполнение этого приказа. И товарищ Андреев, для себя твёрдо решил: держаться подальше от своих бывших фронтовых сослуживцев, Сталина и Ворошилова, делавших стремительную карьеру. Он никогда, ни при каких обстоятельствах, не пытался использовать своё старое знакомство с ними, не напоминал о себе ни письмом, ни звонком.

В правильности своей осторожной линии поведения он убедился в самые первые дни своего нахождения на Лубянке.

Следствие велось с присущим тому времени размахом. Вместе с ним было арестовано ещё несколько человек, знавших товарища Сталина ещё по Гражданской войне. Одни, надеясь на старую фронтовую дружбу, начинали свои показания с пространных воспоминаний о Царицыне, называли десятки имён, вплетая в свои показания и тех, кто уже был арестован, и тех, кто ещё занимал высокие посты. Другие, наоборот, пытались всё отрицать. И тех, и других ждала одна участь: долгие ночи допросов с пристрастием и туманное будущее.

Но в отличие от них Виктор Семёнович в первых же показаниях написал сухо и кратко: где воевал, какие должности занимал, без каких-либо подробностей и, что главное, без указания фамилий высокопоставленных сослуживцев. На прямой вопрос следователя, молодого, но уже уставшего от бесконечного потока «врагов народа» человека, что он может сказать конкретно про руководителей обороны Царицына, событий польской войны, о командующих армиями и фронтами, Андреев лишь пожал плечами и ответил, что ничего сказать не может.

— Простой врач полевого госпиталя, а затем младший командир слишком мелкая сошка, — сказал он, глядя следователю прямо в глаза. — Я, конечно, как и тысячи других командиров и красноармейцев, видел со стороны товарищей Будённого, Ворошилова, Егорова, Сталина, Щаденко и других руководящих товарищей, но не более того. После войны ни с кем из них не встречался и не общался.

Высокопоставленных товарищей он сознательно перечислил по алфавиту, чтобы избежать даже намёка на особые предпочтения или близость к кому-либо.

Следователь подобными показаниями был явно озадачен и даже не смог этого скрыть. Виктор Семёнович видел, как тот нахмурился, перечитывая протокол, явно ожидая услышать что-то другое, более конкретное, более компрометирующее Но подтвердить или опровергнуть его слова о временах Гражданской войны могли только сами эти товарищи, а всё остальное: места службы, должности, легко проверялось по документам.