Виктор Семенович допил свой коньяк, закусил хлебом и тяжело вздохнул:

— Ладно, хватит о грустном. Будем надеяться на лучшее. Поедем в Сталинград, будем восстанавливать город, строить новую жизнь. Может быть, нам действительно повезло. Может быть, это шанс начать все сначала.

Он встал, собрал посуду, и перед уходом положил руку мне на плечо:

— Отдыхай, Георгий. Завтра комиссия, нужно выспаться. А там посмотрим, что нас ждет.

Когда он ушел, я долго лежал, глядя в темный потолок. Сталинград. Протезы. Новая жизнь. Все смешалось в голове, и я не мог понять, радоваться мне или плакать. Но усталость взяла свое, и я провалился в сон, полный странных, тревожных снов о войне, о городе в руинах, о людях, которые учатся ходить заново.

Ни на какую военно-врачебную комиссию меня не вызывали. Перед обедом пришла старшая медсестра и принесла мне документы, чтобы я проверил, нет ли в них ошибок. Я этому не удивился: какой я, собственно говоря, ферзь, чтобы мой вопрос решать в индивидуальном порядке? Обычный пехотный Ваня, каких сейчас в госпиталях тысячи, а может быть и десятки тысяч по всей стране.

Индивидуально решают вопросы с летчиками, их берегут, каждый на вес золота, на обучение настоящего воздушного аса уходят годы и немалые средства. С моряками, например подводниками, тоже возятся: флоту специалисты позарез нужны. Или с офицерами инженерных войск и артиллерии, без них наступление организовать невозможно, на самом деле каждый командир батареи или саперной роты на счету. Но не с пехотой. Нас много, очень много. Слишком много, если честно.

Поэтому я молча взял у неё документы и, тщательно проверив каждую строчку, каждую букву, ошибки в таких бумагах могут обернуться затем месяцами мытарств по инстанциям, отнес их в её кабинет. Старшая медсестра кивнула мне с усталой благодарностью и сказала:

— Спасибо, лейтенант. Всё в порядке?

— Всё точно, товарищ старшая медсестра.

— Ну и хорошо. Двадцать седьмого планируем тебя выписать. Справки выдадим, документы все получишь.

Я вышел из кабинета с чувством облегчения, смешанным с тревогой. Двадцать седьмого марта. Значит, осталось совсем немного времени.

В палате у меня новые соседи так и не появились, и это было очень хорошо. Никто не мешал мне, когда я начал форсированно осваивать костыли, а через три дня и протез, который мне неожиданно принесли.

Не знаю, что сработало: мои льготы как инвалида войны второй группы или протекция Виктора Семёновича, которому перед отъездом в Сталинград предоставили несколько дней отпуска для решения семейных проблем, у него там, кажется, мать болела, да и жена требовала внимания после долгой разлуки. Мне почему-то показалось, что на личном фронте у него все не очень хорошо. Но это было не важно, кто позаботился. Протез мне принесли, настоящий протез, не просто костыли, и даже выделили санитарку для помощи в его освоении.

То, что это очень мудро и правильно, я оценил сразу же, буквально в первые минуты. Как вообще можно ходить на этом пыточном станке?

Это была первая моя мысль, когда я с помощью тети Вали, так все раненые звали санитарку, мою помощницу, с большим трудом надел его. Культя сразу же заныла, кожа натягивалась, металл холодил даже через ткань чехла.

Ни о какой индивидуальной подгонке протеза речи не было. Работу даже топорной не назовешь, это было нечто худшее. Грубая гильза, кривые ремни, плохо обработанные края металла. У меня от возмущения, как в басне Крылова, в зобу дыханье сперло.

Но тетя Валя, женщина лет пятидесяти с добрым морщинистым лицом и удивительно ловкими, несмотря на возраст, руками, успокоила меня. Она присела рядом на стул, посмотрела мне в глаза и сказала негромко, почти доверительно:

— Не кипятись, Егорушка. Мы с тобой быстро его подгоним по твоей культе, и он будет как влитой сидеть на ноге. Я уже не один десяток таких протезов подгоняла, знаю что делать.

Она помолчала, потом вздохнула и добавила, чтобы немного приободрить меня:

— Мастеров, Егорушка, нету. За два года войны все перевелись, даже старики. Хороших мастеров, которые душу вкладывали в работу, я имею в виду, либо на войну забрали, либо на оборонные заводы перебросили, там они нужнее, снаряды точить, автоматы собирать. А протезы делают какие-то странные личности, я даже в толк не возьму, где таких набрали. Пьяница на пьянице сидит и пьяницей погоняет. Или инвалиды старые, у которых руки уже трясутся. Тебе еще ничего достался, честное слово. Видела я протезы, от которых за версту воняло самогоном, потому что мастер работал пьяный и, извини за выражение, на изделие блеванул. Такое протезом и назвать стыдно.

Самое удивительное, что она оказалась права, и уже вечером протез сидел на ноге вполне прилично. Тетя Валя оказалась не просто опытной, а настоящим специалистом. Она подкладывала ветошь в нужные места, стачивала напильником выступающие части металла, подтягивала и перешивала ремни, и всё время приговаривала:

— Вот здесь натирает? Сейчас исправим. А тут давит? Подложим ваты. Терпи, милый, терпи. Зато потом ходить будешь как молодой.

Конечно, ни о какой имитации обуви не было и речи. Простая гильза, которая крепится ремнями на культе, жесткими, грубыми ремнями, врезающимися в тело, полая металлическая трубка и, хорошо еще, что резиновый набалдашник внизу, а не деревянный. По большому счету, это просто деревянно-металлическая нога, которая недалеко ушла от изделий того же девятнадцатого века. Может, чуть легче, чуть прочнее материалы, но принцип тот же самый: палка вместо ноги.

Но выбирать мне пока не из чего, и я стал осваивать то, что есть на данном историческом этапе.

Процесс, надо сказать, у меня пошел быстро. Может, сказывалась молодость, мне всего девятнадцать, организм крепкий, цепкий и его очень даже хорошо подлатали в госпитале. Может, отчаянное желание как можно скорее встать на ноги и не быть обузой. А может, просто характер такой: не сдаваться, идти вперед, несмотря ни на что. Сплав настоящего Георгия Хабарова и Сергея Михайловича получился видимо просто огонь.

Через несколько дней я уже шустро передвигался по отделению, сначала придерживаясь за стены, потом всё увереннее, и начал осваивать лестницу. Это было настоящее испытание. Каждая ступенька давалась с трудом, каждый подъем сопровождался болью в культе и обильным потом. Но я упрямо шел дальше, раз за разом, час за часом. Тетя Валя ходила рядом, страховала, подбадривала:

— Молодец, Егорушка! Вот так, не торопись! Еще одну ступеньку, еще одну!

Из госпиталя меня выпишут двадцать седьмого марта, но я совершенно не переживаю, где и как мне придется перекантовываться до возвращения в Горький Виктора Семёновича.

Меня уже посетили мои бывшие товарищи по палате: Канц Соломон Абрамович заглянул, бойко передвигаясь на таком же протезе так у меня опираясь на палку, и капитан Маркин прихромал, он тоже вполне прилично уже освоил свой пыточный станок. Они оба пригласили меня к себе в гости и заверили, что к моему отъезду в Сталинград в моем распоряжении будут опытные образцы протезов новой конструкции.

— Работаем, Георгий, работаем, — говорил Соломон Абрамович, сияя. — На заводе нам выделили небольшой участок и отрядили двух толковых мастеров. Настоящих специалистов, которые понимают, что делают. Они уже вникли и говорят, что это будет нечто. Еще десятка два, не меньше, постоянно остаются сверхурочно помогать на новом участке. Сдача отходов и брака повысилась уже на два процента, а парторг сказал, как сделаешь первые протезы мы клич кинем по всему наркомату и дюраля у тебя будет сколько надо.

— И мне материалы хорошие дали, — добавил Маркин. — Конечно не дюраль авиационный, а сталь, но очень хорошую. Не лепим из чего попало, а делаем как надо.

Я, конечно, надеюсь на это, но стараюсь не обольщаться и по полной программе терминировался со своей деревянной ногой. Каждый день, каждый час. Хожу по коридорам, поднимаюсь и спускаюсь по лестницам, учусь держать равновесие и не падать.