В Сталинград мы едем на трех машинах, выделенных Горьковским обкомом партии. Вернее, не на трех, а тремя машинами в составе небольшого кортежа. В одной машине едем мы с Виктором Семёновичем, с водителем и сопровождающим товарищем. А другие две машины везут что-то в Сталинградский обком партии, какие-то грузы и документы, а возможно и оборудование. Что конкретно я лично не знаю, мне это знать не положено по моему статусу. Спрашивать у товарища Андреева, нашего водителя, и у сопровождающего я, естественно, не буду, не моё это дело, незачем лезть куда не просят.

Наш сопровождающий практически весь седой, худощавый мужчина неопределенного возраста, но не старше пятидесяти, со свежим очень аккуратным, не уродующим его лица, шрамом на левой щеке и темных очках. Шрам тонкий, ровный, видимо, от ножа или осколка. На нём китель старого образца, ещё довоенного покроя, выцветший, но чистый и отглаженный со следами от снятых орденов.

Их три и и мой наметанный глаз дал мне основания предположить, что это скорее всего от орденов Ленина, Красного Знамени и абсолютно точно один от Звездочки. Эти ордена носятся еще на не колодках, а прикручиваются.

В кобуре на боку не ТТ, как у большинства офицеров сейчас, а старый добрый наган, оружие надёжное, проверенное ещё Гражданской войной.

Представился он, несмотря на свой серьёзный, даже суровый внешний вид, просто и по-человечески: Антоном. Без фамилии, без звания, без должности. Просто Антон. Я сразу понял, что это человек из особых органов, из тех, кто не афиширует свою принадлежность к НКВД. Никакого негатива у меня к нему не возникло: шрам на лице, наверняка ранняя седина и конечно ордена, два из которых точно боевые. Разве может такой офицер вызвать негатив.

Последнюю ночь я ночевал в госпитале, в своей все еще пустой палате. Спал плохо, ворочался, то и дело просыпался. Всё думал о предстоящей дороге, о Сталинграде, о том, что меня там ждёт. Волновался, хотя старался этого не показывать даже самому себе.

Ровно в семь ноль-ноль, когда за окном ещё только начинало сереть от рассвета, ко мне зашёл Виктор Семёнович. Он выглядел бодрым, свежим, выспавшимся, видно, что привык к военному режиму и умеет отдыхать когда надо.

— Доброе утро, Георгий, — поздоровался он и тут же, не дожидаясь моего ответа, скомандовал. — По коням! Машины уже ждут у входа. Время не ждёт.

Персонал госпиталя со мной попрощался ещё вчера вечером. Были слёзы, объятия и искренние пожелания счастливого пути и успехов, в том числе и в личной жизни. А в такую рань на рабочих местах было только двое: молоденькая медсестра, которую я видел всего второй раз, и мой ангел-хранитель, тётя Валя.

Она заплакала, как только увидела меня с вещмешком за плечами, неожиданно перекрестила меня, три пальца щепотью ко лбу, груди, правому и левому плечу и поцеловала в лоб, как мать целует сына перед дальней дорогой.

— Егорушка, соколик, береги себя, — говорила она сквозь слёзы, всхлипывая. — В пекло лезь поменьше. Ты своё уже отвоевал, слышишь? Своё отвоевал. Теперь живи, работай, но не лезь больше под пули. Обещай мне.

— Обещаю, тётя Валя, — сказал я, обнимая её. — Спасибо вам за всё. Вы мне жизнь спасли, честное слово. Без вас я бы не выжил.

— Ну что ты, что ты, — отмахнулась она, утирая слёзы краем халата. — Это Господь тебя спас, а я только руки приложила. Иди, иди, Егорушка. Бог с тобой.

Перед тем как отправиться в дорогу, мы неожиданно для меня заехали в местный районный военкомат, серое двухэтажное здание в центре Горького.

— Зачем мы сюда? — спросил я у Виктора Семёновича, когда мы подъехали.

— Надо тебе кое-что получить, — загадочно ответил он. — Увидишь сам.

Оказывается, мне было положено табельное оружие, в Сталинград я должен был ехать вооружённым, как полагается офицеру действующей армии, пусть и отправленному в тыл. Похоже мой правовой статус очень интересный, не удивлюсь, если меня начнут производить в следующие звания.

В ружейной комнате военкомата я получил, расписавшись в потёртой ведомости за его получение, новый ТТ с заводской смазкой, пахнущий ружейным маслом, новенькую, ещё не ношенную портупею с кобурой из хорошей кожи и три снаряжённых магазина, двадцать четыре патрона калибра 7,62 мм.

Сначала мне хотели выдать только два, по инструкции так положено, но присутствующий при этом районный военком, подполковник лет пятидесяти с орденом Красного Знамени на груди, посмотрел на мои награды и приказал старшине, выдававшему оружие:

— Выдайте три магазина. Боевой офицер, да ещё и со звёздами на груди, не должен быть недовооружён. Мало ли что в дороге случиться может. Война всё-таки.

То, что меня вооружат, было для меня большой неожиданностью, но очень приятной. Первый пистолет на фронте у меня появился ещё под Москвой, трофейный вальтер, потом был ТТ, и без оружия я себя чувствовал определённо не в своей тарелке, словно чего-то важного не хватает.

Портупея тоже дело привычное. Я быстро надел её, затянул ремни, так, чтобы кобура сидела удобно на левом боку, откуда правой рукой легко достать, и уже хотел убрать пистолет в кобуру, но военком остановил меня:

— Погоди, лейтенант. Надо же проверить, как инструмент работает. Оружие новое, с завода, кто его знает, как оно пристреляно. Пойдём в тир, опробуем.

Небольшой тир был тут же, рядом с ружейной комнатой, длинный узкий подвал с бетонными стенами, пропахший порохом и оружейным маслом. Мишени висели на расстоянии двадцать пять метров, стандартная дистанция для пистолета.

Я с удовольствием зарядил обойму в рукоять, передёрнул затвор, отправив патрон в патронник, и расстрелял полную обойму: восемь выстрелов. Первые три выстрела я делал медленно, аккуратно, прицеливаясь, привыкая к оружию, чувствуя его отдачу, его характер.

Каждый пистолет индивидуален, как человек. Этот бил чуть влево и чуть вверх, совсем немного, не больше сантиметра, но я это сразу почувствовал. Первых трёх выстрелов мне за глаза хватило, чтобы разобраться с особенностями боя пистолета, с его норовом, с тем, куда он норовит уводить пулю. Скорректировал прицеливание, и следующими пятью выстрелами выбил сорок девять очков из возможных пятидесяти. Почти идеальный результат для незнакомого оружия.

— Вот теперь порядок, — военком с довольным видом подал мне снятую мишень, на которой чернели восемь пробоин. — С оружием познакомился, пристрелялся. Стрелок ты, я смотрю, отменный, стреляешь как снайпер. Счастливой дороги вам, товарищи. И приведите Сталинград в порядок, слышите? Город-герой должен быть восстановлен.

В военкомате пришлось задержаться ещё минут на сорок. Оружие обязательно надо было почистить, таков устав, таков порядок. Нельзя убирать в кобуру пистолет после стрельбы, не прочистив ствол, не смазав механизмы.

Чистка боевого оружия всегда мне доставляла удовольствие. Это было как медитация, как успокоительная процедура. Я садился, раскладывал на газете или на чистой тряпке детали, доставал принадлежности, ветошь, масло. И начинал методично, не торопясь, чистить. Ствол сначала сухой ветошью, потом промасленной. Затвор, возвратная пружина, боевая личина, всё по порядку.

Я успокаивался во время этой работы, повышалось настроение и появлялась какая-то дополнительная уверенность в себе. Сейчас это было еще связано с тем, что чистка оружия напомнила мне о фронте, о боевых товарищах, о том времени, когда я был полноценным бойцом, а не инвалидом в госпитале.

Правда, было небольшое отличие от обычного: настроение резко поднялось ещё раньше, когда я взял в руки свой новый табельный пистолет, почувствовал его вес, его холодную металлическую поверхность. А уверенность в себе просто взлетела в небо, когда я выбил первую десятку на мишени и понял, что не разучился стрелять, что рука твёрдая, глаз верный.

Я опять на коне! Я опять в строю! Пусть не в боевом, но всё-таки в строю.

Виктор Семёнович всё понял без слов, он сам военный человек и знает, что значит оружие для офицера. Когда я отстрелялся и вычистил пистолет, он молча, понимающе пожал мне руку. Крепко, по-мужски, с уважением.