Я встал, схватил костыли, протез для дальних выходов я пока не надевал, берег культю, и пошел к выходу. На душе было светло и тревожно одновременно.

Началось. Настоящая работа началась.

Своё обещание: вручить первые два протеза, изготовленные на авиазаводе, мне и капитану Маркину, Соломон Абрамович не сдержал. Но не по злому умыслу или забывчивости, а по совсем другим причинам.

Он очень спешил это сделать, торопился, горел желанием увидеть результат своих трудов. И первый образец, изготовленный в спешке, с неизбежными ошибками и недочетами, пришлось отправить в утиль. Дюраль — материал капризный, требует точности, а торопливость обернулась браком. Со вторым образцом он уже не спешил, работал вдумчиво, методично, и решил сначала испытать его на себе, кто лучше поймет все достоинства и недостатки конструкции, как не сам инвалид войны, потерявший ногу?

А вот третий экземпляр действительно ждал меня, и это ожидание было похоже на предвкушение чуда.

Испытания на самом себе оказались очень удачными, и Канц внес небольшие, но принципиально важные изменения в конструкцию. В итоге можно сказать, получил изделие, готовое к полноценной эксплуатации, а не просто экспериментальный макет. Главным изменением, которое он с гордостью мне потом показывал, была специальная индивидуальная вставка в культеприемную гильзу — своеобразную прокладка между телом и металлом, которая делала ношение протеза несравненно более комфортным.

Для изготовления её основы он приспособил гипсовые бинты, те самые, которыми в госпиталях накладывают повязки на переломы. С меня сразу же, как только я прибыл на завод, сняли все необходимые мерки. Это была целая процедура, два мастера аккуратно, почти благоговейно обматывали культю влажными гипсовыми бинтами, формируя точный слепок. Потом этот слепок осторожно сняли, сделали по нему вставку и отправили её на сушку в специальную печь.

А мне тем временем Канц начал показывать свои достижения, и я шел за ним по цеху, прихрамывая на костылях, но с замирающим от волнения сердцем.

Не знаю, чем он занимался на заводе раньше, может, был начальником какого-то участка, а может, просто опытным инженером-конструктором, но экспериментальный протезный участок был великолепным. Просто поразительным по своей организованности и продуманности. Не верилось, что он появился здесь всего несколько дней назад, в конце прошлой недели. Всё было расставлено по местам, каждый инструмент на своем месте, чертежи аккуратно разложены на столе, заготовки рассортированы по размерам.

Кроме самого Канца на участке работало всего двое постоянных мастеров, оба пожилые, опытные люди с золотыми руками, и несколько добровольных помощников разных возрастов. Среди последних я заметил и совсем молодых парней лет семнадцати-восемнадцати, которые, видимо, еще не были призваны в армию, и мужчин постарше, инвалидов с различными увечьями, которые хотели быть полезными.

— Сколько протезов вы сможете изготавливать за рабочий день? — спросил я, внимательно всё осмотрев, прикинув в уме производительность участка.

— Всё зависит от поступления дюраля, — без раздумий ответил Канц. — Если не будет перебоев с материалом, то реально делать даже пару протезов в день. Один за смену это уже проверенная норма. Конечно, это, наверное, капля в море по сравнению с тем, сколько у нас инвалидов по всей стране, но лиха беда начало. Главное, отладить технологию, наладить производство, а там глядишь, и другие заводы подключатся.

Он действительно, наверное, стоящий инженер, и по всему видно, что владеет ситуацией на все сто процентов. Говорит четко, конкретно, без лишних слов.

— Вы, Соломон Абрамович, уже два дня испытываете свой образец, — сказал я, переходя к самому важному вопросу. — И как он вам? Есть замечания? Что нужно доработать?

— Замечательно, Георгий Васильевич, просто замечательно, — Канц пройдоха еще тот, стал называть меня по имени-отчеству сразу же, как мы начали совместную работу, хотя я моложе его лет на тридцать. Видимо, так он выказывал уважение к моей идее. — Первый день, правда, еще были проблемы: натирало в двух местах, ремни врезались, баланс был не совсем точный. Но мы их оперативно устранили, подточили, подрегулировали, и думаю, ваш экземпляр будет почти без замечаний. Мы все эти недостатки учли заранее.

Он помолчал, потом добавил более серьезным тоном:

— Только имейте в виду, Георгий Васильевич: ходить по очень неровным поверхностям, по камням, по разбитым дорогам, конечно, надо с осторожностью. А бегать и прыгать вообще не стоит, конструкция всё-таки хрупкая, алюминий не сталь. Дюраль, конечно, авиационный, прочный, но нагрузки имеют свои пределы. У нашего друга капитана Маркина в этом отношении изделие будет повыносливее, там сталь, понимаете? Тяжелее, зато надежнее. Он мне вчера вечером звонил, хвастался, у него первое настоящее изделие будет готово завтра. Так что вы не одиноки в своих экспериментах.

— Вы когда в Сталинград уезжаете? — спросил он после небольшой паузы.

— Должны быть там первого апреля, так по плану, — пожал я плечами. — А как в реальности получится, не знаю. Дороги сейчас, война, всякое может случиться. Может, раньше приедем, может, позже.

— Ну, тогда железно будет у вас два протеза перед отъездом, — уверенно сказал Канц. — Мой дюралевый и капитанский стальной. Выбирайте, какой больше нравится, а лучше берите оба. На разные случаи жизни.

Мы еще раз обсудили и внимательно посмотрели все чертежи, я вносил свои замечания, основанные на знаниях из будущего, Канц свои, основанные на инженерном опыте, и осмотрели уже готовые заготовки и полуфабрикаты, лежавшие на длинном верстаке. Вместе с нами в этом деле деятельное участие принимали оба постоянных мастера участка: один, Иван Петрович, лет шестидесяти, с седыми усами и добрыми глазами, второй помоложе, Степан Андреевич, лет сорока пяти, молчаливый, но очень толковый.

Сразу было видно, что за новое дело они болеют всей душой, вкладывают в него не просто руки, а частичку себя. Это было то самое отношение к работе, которое я видел у лучших солдат в своей роте, когда человек делает дело не по приказу, а по внутренней потребности.

Незаметно подошло время пробовать мне самому новый протез. Гипсовая вставка уже высохла, была тщательно обработана, на неё надели специальный меховой чехол и установлили в гильзу.

С громко бьющимся сердцем, мне слышался его стук в ушах, и дрожащими руками, я сел на специальную невысокую кушетку, обитую чем-то мягким, и начал надевать протез на свою изуродованную ногу.

Руки дрожали так сильно, словно я промерз на морозе, что у меня ничего не получалось. Пальцы не слушались, ремни выскальзывали, застежки не застегивались. Канцевские мастера, Иван Петрович и Степан Андреевич, молча помогли мне, аккуратно, без лишней жалости, но с пониманием. Они застегнули все ремни, проверили плотность посадки, и я, опираясь на их крепкие руки, медленно встал с кушетки.

Первые секунды я боялся перенести вес тела на протез. Вдруг сломается? Вдруг не выдержит? Но потом решился.

Тренировки с костылями и тем пыточным станком, старым госпитальным протезом, сделали своё дело. Я стоял на ногах твердо и уверенно, без качки, без страха упасть. Протез сидел на ноге как влитой, и я его почти не чувствовал. Просто невероятное ощущение! Вместо тяжелой, грубой, давящей конструкции, что-то легкое, удобное, почти естественное.

— Садись, — скомандовал Канц неожиданно хриплым голосом, и я заметил, что он отвернулся, вытирая глаза. — У тебя сорок второй размер?

Я не сразу понял, что он спрашивает, про что? про культю? но быстро сообразил, что речь о размере обуви.

— Да, сорок второй, — подтвердил я.

— Несите! — скомандовал Канц, обращаясь к добровольным помощникам.

Они куда-то метнулись за перегородку, и через минуту вернулись, неся что-то завернутое в газету.

Добровольные помощники Канца принесли откуда-то пару новых хромовых сапог, настоящих офицерских хромачей, которые в свете заводских ламп блестели, как зеркало. Через несколько минут я в них переобулся. Вернее, переобулась моя настоящая, живая нога, а на протез мне сапог просто аккуратно надели, просто натянув его.