Он помолчал, внимательно глядя на меня, изучая мою реакцию.

— Обращаться ко мне впредь предлагаю по имени-отчеству: Виктор Семенович. Хватит уже этого «товарищ комиссар».

Я кивнул, не совсем понимая, к чему он ведет, зачем рассказывает мне все это.

— Если вы по-прежнему изъявляете такое желание, — продолжил он, и в его голосе послышалась надежда, — можете поехать вместе со мной. Вам будет предложено место инструктора строительного отдела горкома партии. Об этом тоже было сказано в сообщении из Москвы. Ваша фамилия была указана конкретно.

Рассказав об этом, комиссар сделал паузу и внимательно посмотрел на меня, явно ожидая моего ответа, напряженно вглядываясь в мое лицо.

Я помолчал, обдумывая услышанное. Сталинград. Город-герой, город-символ. Город, где я потерял ногу, где видел ад на земле. Вернуться туда? Но уже не солдатом, а партийным работником, строителем. Строить то, что разрушила война.

— Конечно, товарищ комиссар, я согласен, — наконец произнес я.

Перейти сразу же на имя-отчество было не просто, и я пока буду обращаться привычным образом.

Комиссар удовлетворенно улыбнулся и протянул мне руку для рукопожатия.

— Очень рад, что вы, товарищ Хабаров, приняли мое приглашение, — его рукопожатие было крепким и теплым, почти отеческим. — Отдыхай, Георгий Васильевич. До вечера. Я, наверное, буду уже вольной птицей и зайду к тебе, поговорим подробнее. Надо многое обсудить.

Вечер наступил очень быстро и незаметно. После ухода комиссара я до ужина крутился как белка в колесе, помогая своим товарищам уйти из госпиталя и попутно узнавая кучу всяких новостей от санитарок, медсестер, других пациентов. Весь госпиталь гудел как растревоженный улей.

Главной новостью после услышанного от комиссара были известия о переменах в отделении и то, что ожидает меня лично.

Наше отделение срочно и радикально перепрофилируют. Теперь это будет отделение восстановительного лечения. Палаты в течение недели должны быть по максимуму разгружены, их в ударном темпе приведут в порядок, сделают косметический ремонт, и дней через десять начнут заполнять немного другим контингентом, не тяжелоранеными, требующими срочных операций, а теми, кто нуждается в длительной реабилитации после уже проведенного оперативного лечения.

Меня лично пока никто торопить не будет, но за неделю мне желательно освоить хождение на костылях и, если повезет, то и на протезе. Речь о том, что уже, возможно, завтра послезавтра начнут пытаться делать Канц и Маркин, понятное дело, пока не идет. В данную минуту это обычные советские, которые делают в протезных мастерских, но на них очередь месяцами, и через две недели, когда надо будет собираться ехать в Сталинград, я буду в лучшем случае ходить на костылях.

Завтра я, как и комиссар, пойду на врачебную комиссию, но свои личные перспективы уже знаю отлично. Мне их уже подробно объяснили.

Первое, это инвалидность второй группы и пенсия четыреста двенадцать рублей, и к ней достаточно существенная надбавка: шестьдесят рублей за ордена и медали. Это неплохие деньги по нынешним временам. С учетом всего остального на четыреста семьдесят два рубля вполне можно жить. В совокупности с моим офицерством еще и дополнительная порция хлеба, выдаваемого по карточкам, это где-то грамм двести, доступ к спецмагазинам для комсостава после оформления прописки, различные льготы: на проезд, оплату коммунальных услуг и жилья, приоритет в очередях.

Серьезные льготы по медицинской части: последующее лечение в госпиталях и поликлиниках для комсостава, бесплатные лекарства и протезирование, санатории вне очереди. Это важно, здоровье подорвано, и оно потребует постоянного внимания.

Прописка мне практически гарантирована: это или место в каком-нибудь общежитии, или даже отдельная комната, может быть даже в коммуналке. Но точно не вместе с обычными инвалидами, для меня как для офицера и героя войны будут особые условия. Если лично мне нужно будет топливо зимой, то тоже приоритет на его выделение.

Без работы я тоже не останусь, если будет желание, ведь у меня железно будет прописка, а это сейчас одно из главных. Без прописки ты никто, а с пропиской — человек.

Мой партийный билет дает мне дополнительные преимущества в оформлении прописки, получении жилья, поисках работы, которой на самом деле достаточно много и самой разнообразной и получении образования за счет партии. А еще достаточно высокий социальный статус: офицер, инвалид, герой войны и орденоносец. Это гарантия уважения в обществе, приглашение к участию в различных официозах с гарантированным местом в президиуме.

То есть можно устроиться на любое место в собес, а это мне очень несложно, оформить всё что можно и просто жить довольно-таки безбедно. Спокойная, размеренная жизнь советского чиновника с приличными служебными перспективами.

И это при том, что я вдобавок ко всему очень завидный и перспективный жених. Это мне известно абсолютно точно, половина женского персонала, находящегося в незамужнем статусе и более-менее подходящая мне по возрасту, готова хоть сейчас бежать в ЗАГС впереди паровоза. Я вижу эти взгляды, слышу эти вздохи, чувствую это внимание.

Но как раз вот этот вариант своего устройства в жизни я совершенно не рассматриваю. Несмотря на свое сиротство и детдомовский опыт жизни, а может быть, и наоборот, благодаря им, так как у меня обостренное восприятие этих вопросов, передо мной были примеры отношений мужчины и женщины, достойные подражания. Я видел настоящую любовь, видел, как люди живут друг для друга.

Поэтому я хочу любить свою будущую жену, быть, в свою очередь, любимым, чтобы всегда быть одним целым, в радости и в горе. А пока ничего подобного у меня в жизни еще не было.

В любом случае мое будущее не очень-то и печальное, есть неплохие перспективы и возможности. Многие бы позавидовали такому положению.

Всё это мне подробно, в деталях и с примерами, объяснил специально пришедший про мою душу инспектор по инвалидам войны райсобеса, который закреплен за нашим госпиталем. Он был старше меня лет на десять, еще довоенный кадровый офицер, но под Москвой, как и я, потерял ногу, подорвался на мине, и в конечном итоге устроился работать в райсобес. Говорил он обстоятельно, медленно, явно любил свою работу и знал все тонкости бюрократической машины.

Сразу после ужина, когда в палате уже зажгли свет и за окнами опустилась мартовская темнота, ко мне пришел комиссар, радостный и веселый, с большим пакетом закуски и бутылкой коньяка.

— Пришел, как и обещал, — объявил он, входя в палату с широкой улыбкой, почти сияя. — Я теперь гражданский человек. Свободен, как птица. Так что давай, Георгий, перестраивайся на гражданский лад.

Виктор Семенович сходил в столовую, принес тарелки, стаканы и столовые приборы. Отделение у нас было офицерское, поэтому были вилки и столовые ножи, остатки былой довоенной роскоши одного из корпусов областной больницы.

Довоенных сотрудников в госпитале почти не осталось, вернее, их почти не видно в общей массе военных врачей и медсестер. Но сегодня, когда ближе к обеду уже официально было объявлено о предстоящей реорганизации отделения, вдруг оказалось, что почти половина персонала еще из той довоенной жизни и они словно появились как из-под земли, которые плакали от радости, смеялись, а некоторые начали обниматься от счастья, когда сестра-хозяйка распорядилась, и санитарки начали выкладывать на столы вилки и столовые ножи.

Я сначала не понял, почему они так радуются при виде каких-то вилок, но потом меня осенило, и мне стал понятен глубинный смысл происходящего.

Старый довоенный персонал радуется не виду вилок и столовых ножей, а тому, почему они опять появились на столах. Ведь это произошло по одной простой причине: снизилась потребность в хирургических койках, или, возможно, их теперь столько, что появилась возможность заниматься грамотным восстановлением раненых защитников Советской Родины. Значит, фронт отодвинулся. Значит, побеждаем. Значит, самое страшное позади.