— Сколько тебе говорили, — продолжала Гвепдолен, — не мять лицо пальцами. Пойдут угри и прыщи. Марш к себе! И выбрось всё из головы.

Но разве выбросишь из головы такое. От одного упоминания имени Люси у Моники сердце провалилось в бездну, и, бог знает, сколько она в тот вечер пролила слез, она, которая вообще не плакала: ни когда в темноте хлева болели ссадины от ржавого железа на кистях рук, ни когда надвигался кошмар, именовав­шийся Кумырбеком, ни когда мисс Гвендолен коверкала её ум и душу, ни когда её выставили напоказ Ага Хану и ничто, каза­лось, не могло ее спасти от жалкой участи рабыни. А вот теперь она по ночам плакала до того горько, что черствая, безжалостная менторша мисс Гвендолен на соседней кровати хныкала по-бабьи: «Перестань, не то я тоже зареву!» Женская натура непостижима. Непростительная слабость! Но это было так. Мисс Гвендолен при­вязалась к объекту своих опытов, зли-лась, бранила себя и... ничего не могла поделать со своими нервами.

А поводов у Моники проливать слезы появилось предостаточно. Люси ла Гар напоминала о себе ежедневно. Она отнюдь не соби­ралась отрекаться от Моники. С очаровательной дамской непосред­ственностью она повсюду афишировала своё положение супруги его величества короля Бухарин и претендовала на королевские почести. На рауты и приемы Люси ла Гар надевала немыслимые тюрбаны, нелепые, пёстрые, причудливого фасона. Наряды её изо­бражали нечто азиатское, что-то среднее между индусским сари и японским кимоно, впрочем, выгодно подчеркивающее линии фигуры. В письме эмиру его неофициальный представитель при Лиге Наций господин Юсуфбай Мукумбаев писал: «В этих силках дья­вола запутаются любые дела.»

В один из дней он оставил скромную квартиру, которую сни­мал у одной ошвейцарившейся левантинки, свой невинный «кейф», свои курпачи и ястуки, свой чайник с зеленым чаем, свою крошеч­ную пиалушку голубоватой расцветки «джидогуль» и, облекшись в бухарский золототканый халат и весьма респектабельную чалму настоящей индийской кисеи, направил стопы в отель «Сплэндид». Он поднялся в номер «люкс», долго и важно приветствовал хмуро встретившего его мистера Эбенезера Гиппа, но не заикнулся о де­ле, которое его сюда привело. Он уклонился от встречи с Моникой, пробормотав о неприличии видеть постороннему человеку девушку-мусульманку в несоответствующей обстановке и без покрывала. Он смиреннейше попросил пришедшую в гостиную мисс Гвендолен почтительнейше передать Монике-ой, что халиф правоверных Сеид Алимхан здоров и преуспевает в жизненных делах. Но он ни разу не произнес титула, не назвал Монику принцессой.

Все это звучало очень комично. В пешаверском бунгало госпо­дин Мукумбаев не конфузился, когда Моника выбегала к нему без покрывала на лице, и запросто беседовал с ней. Но, видимо, на чужбине Мукумбаев почитал своим долгом выдерживать малейшие мелочи восточного этикета и соблюдать религиозные пред­писания.

Он посидел в гостиной с мистером Эбенезером Гиппом, помол­чал и удалился, бросив многозначительно:

— Почтительной дочери надлежит ждать повелении своего отца и блюсти своё достоинство.

Шурша золототкаными полами халата, он покинул отель, за­ставив обслужива-ющий персонал «разинуть рты изумления и восторга».

На поблекшем невзрачном лице Юсуфбая Мукумбаева ничего не отражалось. Знали, что он жаден к деньгам, что деньги — его единственное божество. Но что он хотел показать своим приходом в отель «Сплэндид»? Простое ли уважение, или отдать долг при­дворной вежливости, боязнь ли английских хозяев Моники, или имел какую-то особую цель?

В Женеве ничего нельзя скрыть. Выяснилось, что в тот же день Юсуфбай Мукумбаев нанес визит и мадам Люси.

— Ничего не знаю, — сказала мисс Гвендолен, — но одно не вызывает сомнения: этот бухарец здесь — сеидалимхановский представитель, и обойтись без него в Лиге Наций, по-видимому, нельзя. Он заискивает перед мадам Шлюхой. Он ищет контактов с бароном Робером Ротшильдом.

— Этот разряженный павлин, — думал вслух мистер Гипп,— возможно, и согласится на спектакль в Комитете безопасности с девчонкой, однако лишь в одном случае — если это послужит на пользу ему и барону. Дела эмира его интересуют постольку-поскольку. Он прежде всего коммерсант, и эмир нужен ему как вывеска для его фирмы «Торговля каракулем. Мукумбаев и К°». А поскольку половина состояния эмира в сейфах Ротшильдов, ему надо заручиться их поддержкой.

Нельзя допустить, чтобы он нам помешал. Вопрос о Бухаре — должен стоять в Комитете безопасности. Единственная возмож­ность его поднять — это наша прин-цесса... И чем скорее, тем лучше!

И все же нотки сомнения звучали в голосе мисс Гвендолен.

                                                                             Приглушенный,  вкрадчивый  голос,

                                                                             делаю­щий честь дьяволу.

                                                                                                   Кристофер Mapло

Чудесный фарфоровый цвет лица Моники сделался на берегах Женевского озера еще чудеснее. Ни азиатское солнце Чуян-тепа, ни ветры Каракорума, ни притирания и румяна косметички-пари­жанки, в руки которой попала Моника в бомбейском дворце Жи­вого Бога, — ничто не отразилось на нежнейшем её румянце, на бирюзе её глаз, на нежной розовости её губ.

Восхищенные репортеры из редакций газет, стайкой вившиеся вокруг Моники в Женеве, все точно сговорились. Их интересовало лишь одно: что их высочество сделала со своей смуглой кожей — по их мнению, девушка из Бухарин не может не быть коричневой, по крайней мере, бронзовой. А фотокорреспонденты сожалели, что цветное фотографирование находится еще на примитивном уровне и нельзя запечатлеть на снимках нежнейшие краски!

Появление в Женеве таинственной бухарской принцессы не приобрело характера политической сенсации, на которую рассчиты­вали. В газетах писалось о наружности Моники, о безупречности её фигуры, об умении носить моднейшие туалеты. Уделялось место необыкновенной для «азиатки» высокой культуре, знанию фран­цузского языка, светским манерам, утонченности, сдержанности, скромности, которая противопоставлялась распущенности, якобы свойственной женщинам жёлтой расы, приезжающим в Европу... А что касается главного, то лишь где-ни-будь в самом конце печат­ного столбца, чаще всего мельчайшей нонпарелью, отмечалось: «Восточная принцесса намерена искать в кругах Лиги Наций защиты от происков большевизма, лишивших трона её отца». При­чем трон этот оказывается где-то не то в Индокитае, не то еще в каком-то экзотическом княжестве загадочного Тибетского плос­когорья. Что же поделать, если на корреспондентов вдруг нахо­дило географическое затмение от появления блистательной луны, слепившей их взоры.

Мистер Эбенезер и мисс Гвендолен были не в духе. И не по­тому, что их раздра-жала назойливость и тупость журналистов. Имелись более серьезные причины.

Пока мисс Гвендолен и мистер Эбенезер совершали вместе с Моникой морское довольно приятное путешествие по Индийскому океану, Красному и Средиземному морям, что-то переменилось в международной обстановке. И вместо того, чтобы сразу везти Монику на прием к весьма видному деятелю Лиги Наций, мистер Эбенезер засел за телефонные переговоры с Лондоном, предложив мисс Гвендолен погулять с «нашей обезьянкой» по магазинам и модным ателье города и — «Черт! Дьявол её побери!» — занять её чем угодно. Ему требовалось время, чтобы прояснить обстановку и понять, что там затеяли «эти проклятые бездельники — парла­ментарии в Лондоне».

Моника простодушно наслаждалась красотами Женевы и ком­фортом фешенебельного отеля «Сплэндид», не подозревая, что тучи сгущаются. Нервозность мисс Гвендолен она принимала за очередную прихоть.

Когда живешь в одном доме с людьми, когда отличаешься блюдательностью, — а жизнь многому научила чуянтепинскую крестьянскую девушку, — когда  застаешь  какие-то  обрывки  «ceмейных» сцен, когда видишь, что мистером Эбенезером помыкают когда, наконец, мисс Гвендолен в минуты откровенности позволя­ет себе сетовать на  чрезмерное внимание мистера Эбенезера к дамам на дипломатических   приемах — тогда   многое   делается понятным.  Своей воспитаннице мистер Эбенезер не уделял  особенного внимания. Выполняя служебное поручение, он был в высшей степени строг. Ни природное очарование Моники, ни куколь­ная  красота  её  не  вызывали в  нем  движения  чувств.  Он умел вовремя переключать свои эмоции. Внешние и внутренние досто­инства  «обезьянки»,  конечно,  превосходны.  Но  он  рассматривал их, как товар на международном политическом рынке. Неприятно, если бы обезьянка была безобразна и тупа, как и надлежит быть обезьянке. Но и тогда он вёл бы себя не иначе, чем теперь, когда объект опыта оказался совершенством красоты и способностей.