Последние слова он произнес у двери и исчез за портьерой. С минуту стояло молчание. Блаженное состояние расслабленности у Моники не проходило. Вдруг она встрепенулась. Её поразил и вывел из полузабытья взгляд советника.

Дальше произошло совершенно неожиданное. Молодой человек вдруг стал перед ней на колени, осторожно взял её руку и поце­ловал. Моника даже не успела запротестовать.

—  Не бойтесь. Я целую вам руку не потому, что вы принцесса. Я отдаю дань вашей неземной красоте. В юности я мечтал о бо­гинях. Я думал — на греческом Олимпе были такие богини.  Выпрекраснее! На вас можно только молиться.  Ещё  немного, ещё мгновение позвольте смотреть на вас.

Он вскочил с колен и потянул с софы Монику, ошеломленную, очарованную.

Молодой советник был молод, красив, правда, несколько прито­рен. Но и приторная красота может привлекать. «Хорошеньким мальчик»,— подумала Моника, и она почувствовала к нему распо­ложение и доверие.

—  Ни слова! — говорил  он,  беря её под локоть. — Ни слова! Эти ужасные люди. Барону нельзя верить! Он... он отвратительно поступает  с  молоденькими  девушками,  даже  с...   принцессами... А вы слишком прекрасны даже для принцессы. Он... с вашей ма­терью. Я не могу, не смею вам сказать. И теперь вы. Это ужасно. Пусть мне будет плохо.  Идёмте.  Где же ваши друзья?  Идёмте к вашим друзьям. Конечно, у вас есть друзья. Здесь?  Где они? Барон сейчас вернется.

Он вывел Монику из гостиной и, бережно поддерживая, провел в сумятицу большого зала, полного гостей. Он дрожал от её при­косновения. Словно в тумане, девушка вдруг нашла в толпе гос­тей мисс Гвендолен... Точно кролик под змеиным взглядом, так и опираясь на руку советника, Моника подошла к своей менторше, ожидая неприятной сцены.

Но Моника ошиблась. Холодные глаза мисс Гвендолен не виде­ли её. Да и как могло быть иначе. Молодой оливковый египтянин восторгался: «Ловцы жемчуга Бахрейна не найдут в море Ормузда таких жемчужин, которые сравнились бы с вашими зубками».

Мисс Гвендолен заметила Монику, лишь когда мистер Эбенезер зашипел:

—  Где вы пропадаете, чёрт возьми? Благодарю вас, господин советник! Вы очень любезны.

Уже в карете он учинил Монике разнос. Она попала в лапы ротшильдовской шайки. Этот красавчик советник — человек баро­на, способный на всё. О чем с Моникой говорили? Что она им обещала?

Моника все рассказала.

—  Милочка, — протянула  мисс  Гвендолен,— поступок с коле­нопреклоне-нием красив. Ничего не скажешь. Но тебе пора знать, что у европейцев красивые жесты маскируют всякую пакость. Та­кие по колено бредут в грязи. Твой рыцарь — лакей и слуга Рот­шильда, а все знают, какое чудовище барон.

—  Рыцарь — славный мальчик.

—  Дрянь! — сказала Гвендолен. В карете прозвучал звук по­щечины. В воспитание молодых принцесс азиатского происхожде­ния по собственной инициативе мисс Гвендолен включила некото­рое физическое   воздействие. За то царственные    пансионерки прозвали свою воспитательницу «очковая змея».

Бедная Моника только стиснула зубы, но не заплакала. Обиды она научилась терпеть с детства. Но она не удержалась и, рискуя получить новое внушение, заявила:

—  Обезьяна я... в клетке...

—  Нелепо, чтобы секретарь или нотариус, пусть хорошенький мальчик, так просто испытывал бы хорошие чувства  к девушке, за  которой охотится это животное барон... Тебя  высосут  и вы­швырнут на свалку.

—  Я уйду…

                                   Золото облегчаем оковы, влияет успокои­тельнее слов,

                                   а крупинка его заставляет опускаться чашу весов до земли.

                                                                         Ахикар

Долго плакать мадемуазель Люси не могла. От слез неэстетично краснеют веки глаз, предательски выступают морщинки. Прош­лое своё Люси похоронила глубоко и основательно. Зачем копать­ся в пыли воспоминаний?

Она взволновалась страшно, перепугалась даже и... заплакала, но пролила слезинок ровно столько, сколько могло уместиться на ноготке её изящного мизинчика.

—  О ля-ля, до чего вы постарели, мой друг. Если бы вы не назвали себя, клянусь, я... не узнала бы вас.

—  И вы не помолодели, Люси, — Молиар любезно ухмыльнул­ся, и щеки его заходили ходуном, а глазки исчезли в складочках и  морщинах. — Но вы всё так же привлекательны.  Право,  тени прошлого поднимаются откуда-то изнутри, и ру-ки, вот эти руки, готовы  принять вас,  красавица,  в объятия!  Как в  старину.  Не правда ли?

—  Мой бог, и вы можете думать о чём-либо таком!

—  Что поделать? Воспоминания! И вы неотразимы.

Люси смотрела на Молиара со все растущим страхом: одет он прекрасно — всё от лучшего портного, запонки настоящего золота, в галстучной булавке бриллиант... Сколько дадут за такой каме­шек? На култышках-пальцах, волосатых, распухших, драгоценные перстни.

Значит, эта тень забытого прошлого вынырнула здесь, в её но­мере «люкс»,  не для того, чтобы просить милостыню. Господи, откуда же он вынырнул? Из самого настоящего небытия. Она и думать о нём забыла и даже не вспоминала в последнее время, когда обстоятельства всё назойливее   воскрешали  в её  памяти жизнь гаремной затворницы в Бухаре, когда всё чаще и совсем разные люди принимались теребить её, приставать с делами, с до­веренностями, подписями. Ей не давали покоя, у неё откровенно вымогали документы, деньги, золото.  И лишь удивительное по­стоянство в привязанности её покровителя-барона помогало  ей отбиваться от всех настойчивых, грубых домогательств. Она ста­ралась держаться в тени, ничем не возбуждать ревнивых воспоми­наний любезного и любвеобильного своего покровителя и, откро­венно говоря,  мало интересовалась, как он распоряжается её скромным капиталом и как собирается  распорядиться наследст­вом эмира Бухарского.  Все дела она передоверила ему, лишь мечтая о том, чтобы мадам баронесса не слишком зажилась на этом свете. Впрочем, и эти мечты были какие-то вялые, сонные. Мадемуазель Люси очень любила развлечения, наряды, свою па­рижскую квартирку, свою яхту, веселое общество и не задумыва­лась над мировыми  проблемами.  Как  приятно спокойствие!

И жаль, что её переполошили известием, что Моника в Женеве. И разве она, мать, не обязана была поехать в Женеву? О ля-ля! Она же мать.

Но при появлении Молиара бедняжка Люси испугалась. Вот уж такого осложнения она никак не ожидала. Паникерша в душе, она подумала не о Монике, а о своем Робере. И надо же слу­читься такому. И именно теперь, когда барон купил для своей Люси старинный замок «Шато Марго» в департаменте Жиронда. Замок настоящий, по преданиям, принадлежавший самой короле­ве Маргарите Наваррской, замок, в котором имеются подвалы со знаменитыми старыми винами, красным крепленым и белым сухим. Бог мой!.. Если Робер узнает про Молиара? Не видать ей тогда ни замка, ни титула баронессы как своих ушей.

Бог мой, привидения возвращаются! Что от неё хочет это при­видение — Молиар, подлинную фамилию которого она забыла. Она помнила, что его зовут Пьер, или по-русски Пётр, и что лишь случайность спасла её от участи неверных жен эмира, которых казнили в нижней конюшне Арка. Страх смерти стер все воспоми­нания. Она глядела на одутловатое, небрежно побритое лицо этого... Бог мой, как с возрастом меняется внешность людей! А она ведь чуть не погибла из-за него. Ка-кое счастье, что эмир был слеп в своей страсти к ней!

И Люси смотрела на Молиара своими красивыми лицемерными глазами и в полном смятении пыталась прочесть в его взгляде, что же ему надо от неё теперь, когда столько лет прошло и всё уже умерло, даже воспоминания о тех днях.

— О женщины, непостоянство ваше имя! — слегка кривляясь, воскликнул Молиар и, расцеловав обе ручки Люси, совсем по-до­машнему плюхнулся в кресло.— Нам, дорогая моя, не так просто удастся все похоронить под пеплом забвения, так, кажется, гово­рят поэты европейцы. А вот мы, азиаты, ничего не забываем.