— Душечка, будь же такой милой и нежной. Вспомни вечера в Арке. Ковры! Благовония! Сумрак! И двое над листами бумаги! И два лица близко-близко. И нежные локоны сплетаются с жест­кими волосами бороды! И... А что если весь мир узнает, что у эми­ра не было и нет дочери Моники?

—  Вы... вы чудовище! — пролепетала мадемуазель.

—  И тогда нет никакой бухарской эмирши Люси. И тогда ни­кому не придёт в голову отстаивать подпись мадемуазель Люси. И тогда скажут все: была шансонетка Люси, переспавшая сколько-то ночей с эмиром. И тогда обойдутся без вашей подпи­си. А?

Мадемуазель Люси еще пыталась сопротивляться:

—   Вам не поверят.

—  А вы забыли фетву верховного мударриса.

— Я показала её эмиру и... и сожгла,

—  А у меня есть копия, и в той фетве сказано, что господина эмира  сподобила  божественная  благодать.  Что ребенок  родился в его отсутствие через тринадцать месяцев после последней бли­зости с супругой по имени Люси-ханум. Наивно, но, с точки зре­ния шариата, законно.

—  Вы чудовище!

—  Несомненно. Итак, ваши подписи!

Перо в ручке мадемуазель Люси дрожало, пока она сумела нацарапать свою подпись, одну, другую.

—  А теперь разрешите! — Молиар забрал обе бумаги и кра­дучись кинулся к выходу.

Через секунду он появился с двумя весьма солидными, обла­ченными в темные сюртуки, весьма представительными женевца­ми, в которых и за сто шагов можно было признать почтеннейших представителей почтеннейшего сословия женевских нотариусов, что подтверждалось их очками в массивных золотых оправах, фунтовыми золотыми цепочками поперек жилетов, массивными перстнями на массивных волосатых пальцах от мизинца до ука­зательного, массивными красной кожи портфелями с золотыми монограммами. Поцеловав мокрыми губами ручку мадемуазель, они тут же за столиком заверили подписи Люси д Арвье ла Гар, госпожи супруги царствующего эмира бухарского Сеида Мир Алимхана и припечатали свое свидетельство столь массивными печатями, что ими можно было бы пользоваться в качестве холод­ного оружия на большой дороге между Женевой и Берном в ноч­ной час. Во всех оформленных документах фигурировал в качест­ве законного и непременного свидетеля и доверенного Молиар Ишикоч, имя которого доставило немало затруднений означенным почтенным господам представителям сословия женевских нота­риусов.

—  Глубокоуважаемая госпожа эмирша не считает возможным вступать в рассуждения   по поводу   гонорара, и с вами, господа, расплачусь я,— сказал напыщенным тоном Молиар, вновь и вновь целуя ручки Люси.

Он быстренько выпроводил почтенных нотариусов и удалился сам, посылая воздушные поцелуи мадемуазель Люси и подмиги­вая ей весьма заговорщицки.

Значительно позже мадемуазель Люси задумалась над одним обстоятельством. А как же почтенная нотариальная контора Же­невы пошла на то, чтобы столь поспешно заверить документы? Ей удалось узнать, конечно, окольными путями, что Молиар Иши­коч пребывал в Швейцарии, облеченный самыми официальными полномочиями их высочества госпожи Бош-хатын, царственной супруги эмира бухарского.

К тому же ни для кого не являлось секретом, что та самая но­тариальная фирма, которая столь молниеносно заверила подписи Люси, обычно такие операции производит в весьма длительные сроки, уходящие на всякого рода проверки, сверки, экспертизы. И что сокращение сроков допускается в виде редчайшего исклю­чения.

Очевидно, такое исключение могло иметь место только потому, что за заверение подписей эмирш был уплачен весьма солидный гонорар и притом наличными в золотых франках.

Уже говорилось, что мадемуазель Люси не считала возможным проливать слезы. Путем логических умозаключений — а прелест­ная её готовка была способна и на такое — она пришла к утеши­тельным выводам.

С точки зрения материнского долга она, мадемуазель Люси, ничем не повредила Монике и, наоборот, лишь утвердила её в вы­соком положении законной дочери эмира.

Все стороны оказались удовлетворены сделкой. Оставалось лишь вступить в деловые отношения с Бош-хатын и приняться совместно с ней в добром союзе рас-поряжаться имуществом Алимхана. Сам Алимхан во внимание не принимался.

И, наконец, со вздохом сожаления мадемуазель Люси при­знала:

— Нам с Моникой здесь тесно. Пусть она остается на Восто­ке, а я в Европе. А Робер!.. О, он чудовище!

Подписью на доверенности мадемуазель Люси, хоть немного, отщипнет от миллионов своего покровителя, любвеобильного Робера. Отомстит ему!

Но и он может отомстить, если узнает.

Холодок коснулся костлявыми пальцами её сердца. Будем справедливы к мадемуазель Люси — она теперь никогда не забу­дет свою дочь Монику. И воспоминания о ней нет-нет и вернутся. И слезы выступят на глазах, на холодных, прекрасных глазах красивой, увы, стареющей куклы. Потому что самые прекрасные куклы тоже стареют.

                                                        Встретить что   дервиша,  что   

                                                        кобру,  все одно — жди беды.

                                                                                   Ахикар

Рано утром мистер Эбенезер на скорую руку перекусил в своем пансионате и направился в отель «Сплэндид». В гостиной номера «люкс» он обнаружил спокойно восседавшего на софе в позе Будды самого господина Молиара. На этот раз ничто, кроме бе­лоснежного, все таких же чудовищных размеров тюрбана, не вы­давало, что он продолжает разыгрывать из себя индийского йога.

Изумительно сшитый фрак, лаковые ботинки, брюки в серую полоску с дипломатической, отлично отутюженной складочкой,— все говорило, что маленький са-маркандец является клиентом луч­шего женевского портного.

Молиар ничуть не стушевался, когда мистер Эбенезер быком ринулся на него с обычными своими грубостями:

—  Дьявольщина! Опять вы здесь! Кто вас пустил?

—  Для йогов нет стен, но на сей раз портье внизу удовлетво­рился нашей визитной    карточкой в обертке  из довольно ценных купюр.

—  Опять карточка! Вы лучше сделаете, если сейчас же убере­тесь со своей визитной карточкой.

—  Не раньше, чем её высочество соблаговолит приказать мне, — все с той же улыбочкой промычал Молиар и громко шлепнул губами.

—  Послушайте, вы! — надменно проговорил мистер Эбенезер.— Я не знаю и знать не желаю, зачем вы ворвались сюда в гости­ную. Но предупреждаю, что если еще будете надоедать и...

—  ...и федеральная    полиция  прервет    дервишеское паломни­чество некоего йога, хотите вы сказать. Ф-фу! Боже правый! Что швейцарской  полиции до  веселого легкомысленного  жуира-инду­са, развлекающегося в меру своих средств в стране, где все толь­ко и делают, что развлекаются и... платят за развлечения.

—  Довольно! Мне некогда!

—  Что предосудительного в.фантазии сегодня одеться  факи­ром, а завтра    лордом?    Что противозаконного, если коммерсант Молиар захотел представлять экзотический  Восток,  а завтра  ре­шил показаться перед всеми «как денди лондонский одет». Что из того, если умный эксплуатирует человеческую глупость: с картеж­ником перекидывается в картишки, с китайцем играет в маджонг, с коллекционером собирает раритеты, с любителем роз толкует о розах. Да и вы сами не откажете мне в остроумии, в умении рассказать анекдот, показать изящный фокус... Смотрите!  Р-раз!

И он вытащил из носа ошеломленного Эбенезера носовой пла­точек, за ним дру-гой, третий.

—  Прекратите глупые шутки!

—  А мне показалось, что вы шутник. Боже правый. И разве неприятно вам, например, встретить за столом гурмана, отлично разбирающегося в пикантных соусах и тонких винах? Понимаю­щего в музыке! Могущего порекомендовать таинственные лекарст­ва! Могущего познакомить с изящнейшими швейцарками! Кстати, а пробовали ли вы вот такие сигареты?

Почти машинально мистер Эбенезер взял из массивного золо­того портсигара, протянутого Молиаром, сигарету.