Тогда, самым, спокойным голосом, словно он не выкликал сейчас истерически, эмир обратился к Шоу             

—  Уже поздно. Дела завтра... Приглашаю вас на охоту.

—  Простите,  а  вы   устроите   мне   встречу   с  Ибрагимбеком? Фирма «Шоу и К⁰» крайне заинтересована в этой встрече.

—  Охота — прекрасно! — не ответив, воскликнул эмир.— Ночь... поздно... законоведы, толкователи хадисов, утверждают:  у хали­фа, хэ-хэ, есть обязанности мужа... Плохо, если ему во сне видят­ся снег да лед, хэ, а  вдруг жены подадут жалобу казию... Что скажут, а? И что скажет тибетская медицина?

Он расхохотался и фамильярно обнял за плечи тибетского врача.

—  Рухсат! И вам разрешаю отдохнуть... учитель мой...— откро­венно выпроваживал он муллу Ибадуллу.— Отдохните... Мы по­слушаем нашего друга... Друг наш Сахиб... был там... на той сто­роне... расскажет, что в Бухаре...    пожалуйте, учитель...   уходите, убирайтесь быстрее.

Он зажал ладонями глаза и кивком головы указал на дверь. Увлекая за собой Молиара, мулла Ибадулла выскочил из салом-ханы.

—  Э... э!  Господин  базарчи,  ничего  не получилось с твоими сказками-рассказками,— выйдя с Молиаром  из  михманханы, за­метил мулла Ибадулла. — Ничего не стоят твои хитрости. Когда бог раздавал мудрость, в твой мешок мало попало... э... Их высо­чество тебя и не слушал.

—  Лучше быть клювом цыпленка, нежели кабаньим задом,— съязвил Молиар. Он нашел путь к сердцу эмира и чувствовал себя спокойно. Стараясь шагать важно и надменно, он искоса поглядывал на влачившего с трудом    свою   тушу   толстяка. Видимо, он устал и хотел спать. Чудовищная зевота раздирала ему рот.

—  Э, теперь его высочество   проговорит   до   вторых   петухов с этим, как его... Бородой...— откровенно позавидовал мулла Иба­дулла.

—  До утра? Неужели?

С облегчением Молиар увидел, что духовник настроен доб­родушно.                                                 

—  Пусть... э... поговорят! — зевнул   еще   оглушительнее   Иба­дулла.

—  Пусть поговорят,— вторил Молиар и вдруг спохватился: — А где ужин? Боже правый, пахнет!

Он остановился и с силой втягивал своими широкими, жадно шевелящимися ноздрями запахи жареного, пробивавшиеся сквозь духоту и тяжелую прелость, стоявшую в дворцовых покоях.

—  Э-э...   пахнет? — обрадовался    мулла   Ибадулла. — Ужином пахнёт. А разве вы хотели ужинать?

Он остановился и всей тушей заслонил проход, по которому они шли.

—  Хо-хо! — заговорил Молиар,— или ты, братец ты мой, вообразил, что я сыт запахами и паром? Где обещанный ужин, о отец гостеприимства?!

Вся толстенная физиономия муллы Ибадуллы расползлась в неестественно добродушной улыбке. Ибадулла улыбался столь усердно, что в комнате будто светлее сделалось, хотя по-прежнему чуть теплился огонек в плошке с маслом.

—  Знаешь что? — все еще принюхиваясь и прощупывая, тянул Ибадулла.— Знаешь, ты в самом деле мой брат, вероятно. С та­ким аппетитом в нашем Чуян-тепа только люди из нашей семьи. Все пожрать горазды. Ну, раз ты хочешь есть, когда вокруг тебя бродит ангел Азраил, ты хороший человек...

Упоминание о смерти царапнуло по сердцу. Будь проклят этот мулла Ибадулла! И вправду он страшный человек. Но что ос­тавалось делать самаркандцу. Он ткнул кулаком Ибадуллу в бок и заторопил:

—  Веди же к дастархану, о падишах желудка. Я хочу жарено­го и вареного.  Приглашай с собой  и Азраила.  После плова  он заснет и положит свой карающий меч мне под подушку...

—  Э-э-э...— испуганно заблеял мулла Ибадулла...

Не слишком приятно сидеть за одним дастарханом с ангелом, да еще ангелом смерти.

Индуса в малиновой чалме через всю анфиладу приемных за­лов дворца провожал смазливый мальчик, из тех, кто подавал шурпу и чай. Мальчик шел впереди, покачивая по привычке в рит­мическом подобии пляски бедрами. Так они и шли по комнатам, на этот раз по нисходящей от роскоши курынышханы и саломханы к нищете первой михманханы. Здесь, в сумраке, все так же одино­ко сидел, нахохлившись, перед холодным очагом Одноглазый в си­ней с блестками чалме.

Шоу внезапно остановился и вполголоса приказал:

—  Возвращайтесь в Пешавер.

Чалма вздрогнула, и единственный глаз Курширмата уставил­ся в лицо индуса.

—  Вы дадите мне письмо?

—  Нет, зайдете в бунгало и передадите мисс Хаит: «Невеста не поедет. Ждите жениха!»

—  А что скажет эмир?

— Нас не интересует, что скажет их высочество. Отправляй­тесь! И знайте, если вы еще раз попробуете продавать дочь отцу, у нас с вами не будет никаких дел.

Он вышел, оставив Курширмата у очага. Старый басмач уси­ленно ворошил железными щипцами холодную золу.

                                        Можешь быть спутником    самого сатаны,

                                        но за хвост    его    тогда    держись крепко.

                                                                     Каани

И у тигра может приключиться чиряк. И тогда тигру прихо­дится отложить свои тигровые дела.

Под утро сои Бадмы прервали. Он проснулся сразу, как просы­пался всегда, и мгновенно оказался на ногах.

Когда Хаджи Абду Хафиз вошел, прикрывая ладонью огонек евечи, доктор в белом нижнем одеянии уже стоял в настороженной позе у изголовья постели. Начальник Дверей позже клялся: «По­думал я — горный дух стоит. Вот-вот на меня кинется».

Свет упал на лицо Бадмы, оно казалось застывшим, каменным. Все еще неуверенным голосом Начальник Дверей объяснил при­чину своего неурочного вторжения. Оказывается, в помощи док­тора очень нуждается страждущий, сам его высочество.

Бадма не выразил ни удивления, ни недовольства. Он даже ничего не спросил. Не спеша надел желтое шерстяное одеяние с красной оторочкой по краю и процедил сквозь зубы:

— Идемте!

Молча они прошли через всю длиннейшую анфиладу залов. Тибетский доктор Бадма жил у самого входа во дворец. И не по­тому, что эмир не оказал ему уважения. Бадма избрал себе поме­щение рядом с привратницкой по соображениям, известным ему одному. Впрочем, он объяснил: «По ночам «чатурмахариа каика» прилетают проведать меня и разговаривают со мной. Не хочу беспокоить господина эмира». «Чатурмахариа каика» или «сонм духов», составляющих свиту четырех легендарных царей буддизма, одним своим таинственным названием вызывали трепет ужаса и отвращения у дворцовой челяди и придворных. Но что поделаешь? Тибетский врачеватель со дня появления в Кала-и-Фатту превратился во всесильного временщика. И никто в Кала-н-Фатту не смел проявлять неудовольствия, даже мулла Ибадулла Муфти. А эти жуткие «чатурмахариа каика» обеспечили возмож­ность Бадме исчезать из дворца и возвращаться когда ему заблагорассудится.

Доктор и Начальник Дверей шли по залам, и их провожали звучный храп, шумное сопение, вздохи, ибо все обитатели дворца ещё спали. Если бы Бадма мог удивляться, он удивился бы. Сеид Алимхан не спал. Одетый по обыкновению во все черное, он про­хаживался в тишине по толстым коврам своей ятакханы — спальни, и лишь скрип новеньких его сапог из козлиной ножи громко разносился по всей камнате. Сапоги эмир надевал лишь в дорогу, и Бадма тотчас это отметил.

Сеид Алимхан куда-то собрался. И притом неожиданно. О том свидетельствовал беспорядок в спальне, развороченные, вздыб­ленные одеяла, из-под которых высовывались окрашенные красно-коричневой хной подошвы маленьких женских ножек.

Чтобы мужчину, пусть он знаменитейший врач, допустили в спальню, когда их высочество был с женщиной? Такого еще Бадма не слышал.

Все еще громко скрипя сапогами, эмир  при  виде вошедших воскликнул:

—  Охота... соколиная не выйдет... полное невезение, чирей на неудобном месте... болит,  дергает, чирей.

Склонив голову и опустив глаза, доктор подчеркивал все не­приличие обстановки. Эмир ничуть не смешался. Он заюлил: