И он резко повернулся к Гуламу Шо. Тот весь задергался и подобострастно залебезил:

—   Господин Сахиб Джелял! Славные белуджские воины — гости моего дома! Минуточку — я прикажу готовить и жареное и вареное. Будет великий пир! А потом, с вашего соизволения, о ве­ликие воины, там на горе Рыба, в подворье, сколько угодно и вещей, и одежд, и серебра, и кипарисостанных девушек... Мы краду­чись пойдем туда... ночью...

Он замялся, и все лицо его перекосилось.

—  Что  ночью? — насторожился    Сахиб  Джелял. Взгляд  его задержался на пакете, который держал в руке Гулам Шо. Да, иля он, Сахиб Джелял, не узнал как следует всех извивов души его величества царя или царь до сих пор не понял ничего.

Воспользовавшись тем, что белуджи с горящими глазами бур­но обсуждали предстоящий поход на гору Рыба, суливший им не­малую добычу, Гулам Шо шептал торопливо на ухо Сахибу Дже­лялу:

—  Ваших храбрых воинов совсем достаточно. Теперь  мы  вы­полним приказ. — Он кивнул своей головищей в сторону пакета.— Ваши белуджи никакие не исмаилиты. Им что невеста Живого Бога, что какая-нибудь потаскушка — все одно. Наши исмаилиты не помогли бы, а то и помешали бы... Сейчас поедим пищу и... да­вайте!  Прикажите вашему... этому Малику Мамату. Мы пойдем тихо-тихо на гору Рыба... Он... он не будет долго возжаться с Бе­лой Змеей... Раз — и готово...

Гулам Шо выразительно сжал рукоятку длинного ножа, висев­шего у него на поясе.

—  Чего белуджу   возиться с... ней?   Мы с долгами не первый раз рассчитываемся головами в переметной суме...

—  Вот как заговорил! И ты после этого, ваше величество, на­зываешь себя исмаилитом! Ты не боишься, значит, навлечь гнеи Ага Хана? — говорил   Сахиб  Джелял   сдавленным   голосом. — О, какой ты странный исмаилит! Не успели англичане науськать те­бя, сказать «Куси!», и ты зарычал, виляя хвостом. И ты ещё смеешь называться потомком великого македонца! Какой храб­рец! Поднять нож на одинокую, беззащитную девушку!

Цедил слова Сахиб Джелял сквозь зубы с явной насмешкой. Белуджские воины не понимали, почему им не несут угощение, и, явно насторожившись, задвигались по залу, обступили разговари­вающих.

—  Ага Хан далеко, англичане на Читральском перевале. По­лучив то, что нужно в переметной суме, утолив месть, господа из департамента воскликнут: «Слава тебе, Гулам Шо!» И Гулам Шо сохранит престол и останется    царем Мастуджа!    Стоящая  цепа!

—  Цена предательства! Дай волю скорпиону — будет жалить всю ночь до утра. Вот ты какой, царь!

Удивительно! Гулам Шо всё ещё не понял.

—  Давай своих воинов, господин Сахиб Джелял. Давай своего Малика Мамата. Времени мало. Угощение потом, поход сейчас! А то придут англичане и спросят... Да и с вас, господин Джелял, спросят: а что тут, в Мастудже, делает господин, именующий себя Сахибом Джелялом? Что ему здесь понадобилось?

Белуджи уже вплотную подошли к Гуламу Шо, и он оказался совсем стиснутым в куче людских тел.

—  Э-э! Потише вы! Я — царь!

—  Ты царь, пока  получаешь от англичан  подачки  и  прячешь в сундук всадников святого Георгия. Подхалим ты и прихвостень их. Хватит разговоров!

Гулам Шо не оказал сопротивления. Он ослабел и, если бы его не подхватили под руки, сполз бы на пол.

—  Тут во дворе яма, зиндан. Можете бросить его туда... Я уез­жаю. А вы, Малик Мамат, оставайтесь во дворце до утра и никого не выпускайте и не впускайте. Да поищите по углам и закоулкам, не прячется ли кто здесь?

Своих белуджей-телохранителей Сахиб Джелял знал хорошо. Остановить их, когда они видели что-либо ценное, было невоз­можно. Ом не дал бы и ломаного гроша за участь его величества царя Мастуджа Гулама Шо. Но царь не интересовал его больше.

                                                        И  птица летит обратно в свое гнездо  

                                                        И лиса умирает головой к своей норе.

                                                                                Цюй Юань

Мучили приступы головокружения. Во рту стоял сладковатый привкус крови. Моника плохо переносила высоту, и Молиар береж­но поддерживал её, почти нёс на руках. В самых опасных местах овринга рядом оказывался доктор Бадма. Он оберегал малейшее движение девушки.

Откуда-то сбоку и снизу вырывались витые, густые смерчи снега. Колючие крохотные льдинки били в лицо, слепили. Каж­дый шаг пронзал всё тело болью, точно иглами, от подошв ног в мозг. Воздуху не хватало. Нечем было дышать.

Грудь Сахиба Джеляла сотрясал кашель. Самаркандец дер­жался прямо и гордо, но чувствовалось, что он всё более слабе­ет. Тогда он останавливался на мгновенье и отдыхал, опираясь на посох, который взял с собой из Мастуджа.

На самых крутых, неверных местах каменистой тропы Молиар тоже начинал кашлять, но он тут же бормотал успокоительно:

— Не бойся, доченька! Боже правый, это «тутек» — болезнь высоты. Больно тут высоко... Главный хребет! Тутеком даже гор­цы болеют. Кровь из носу течет. Легкие лопаются. Дьявольски высоко. Не бойся! Терпи!

А сам он боялся. Он понимал, что силы и у девушки и у него самого на исходе. Куда, наконец, девался Приют странников? Где проклятая пещера? Здесь должна быть пещера!

Ступая с невероятными усилиями по обледенелой, уползающей из-под ног щебенке, дрожа от озноба, Молиар мог ежеминутно по­терять сознание.

Он шептал: «Страх спасает от гибели...» и тянул за собой Монику.

Он подбадривал её возгласами, заглушаемыми воем и свистом бурана.

Он ещё пытался балагурить, выкрикивая: «Везут буйволы, а скрипит повозка!»

Сама Моника не видела ничего перед собой, кроме белой мари. Снег залеплял лицо. Ноги вслепую нащупывали тропу. Если бы не болезненные удары левым плечом о скалу и грохот вырываю­щихся из-под ног камней, скатывающихся вниз, то вообще не было бы понятно, где они. Страх высоты, испытываемый девушкой, был чисто инстинктивным. Она ведь и понятия не имела ни о том, на­сколько ненадежен и шаток овринг, ни какова глубина ущелья, по которому они пробирались после перевала. Что падающему с минарета до его высоты!

Если бы неугомонный старый живчик Молиар со своими шу­точками, возгласами, понуканиями: «Вперед же!», «Ай, такая молоденькая и уже устала!», «Давай, мышка, шагай!», она, может быть, давно уже бессильно опустилась бы на камни, забилась бы от вьюги в какую-нибудь выемку и заснула. На морозе засыпать нельзя. Но всё равно.

Oт Мастуджа они поднимались на бессчетное количество пере­валов, спускались без конца в пропасти, карабкались, держась за хвост лошадей, падали.

Но Моника бодрилась и даже жалела своих спутников, особен­но коротконогого отяжелевшего Молиара, опухшее, посеревшее лицо которого, дрожащие пальцы говорили об усталости и изнемо­жении. Он так ужасно хрипел на крутых подъемах. Он ничем не по­ходил па вылощенного, надушенного дорогим одеколоном женев­ского Молиара, щеголявшего фраком и ослепительным пластроном, или бодрого, живого, как ртуть, проныру, восточного коммерсанта, каким он представал перед обитателями пешаверского бунгало.

И как он ни крепился и бодро ни восклицал: «Мы ещё не такие Гиндукуши одолевали!», стало очевидно, что он еле держится не ногах от усталости. Исподтишка он затягивался из маленького кальяна, который всегда держал за пазухой. А курил он при пер­вом удобном случае, стараясь взвинтить себя. Сладковатый запа­шок выдавал его пристрастие к гашишу.

Доктор Бадма не раз предостерегал его: «Выдохнетесь. Очень же вредно». Но старик не выдыхался, шагал и шагал, хотя теперь уже все видели, что он стар, сколько бы он ни петушился и ни за­дирался.

—  Это ленивому и облако — груз, ну а мы!..

Обладавший поистине тибетской способностью противостоять любому утомлению, доктор Бадма, по-молодому подтянутый, мус­кулистый, ловкий, не жаловался на дорогу, но и он на крутых спусках шёл очень медленно. Вероятно, он не хотел оставлять одним Сахиба Джеляла, который всю дорогу по горам был все такой же прямой, надменный, медлительный, как всегда.