—  Пожалуйста,  кушайте!  Хлеб  вот  ячменный. — Хозяин роким жестом пригласил откушать с дастархана, словно он был из шелка и уставлен богатыми яствами. Чабан-председатель го­ворил любезности, по своей изысканности не уступавшие церемон­ным вежливостям любого эмирского дворца.

Да и почему чабану не превзойти любезностью и гостеприим­ством восточного властителя?

Волей десятков таких же чабанов он сейчас являлся раисом Янгикурганской артели по совместной обработке земли, а владе­ния этой артели охватывали всю долину до самой Гобдун-Тау от края и до края — такую ширь, что границы ускользали от взгляда самых востроглазых.

Когда домулла Микаил-ага с Мирза Джалалом ехали по пыль­ным дорогам степи, всюду их приветствовали «саламом» такие же, как раис-чабан, черные от загара, крепкие, веселые жнецы и па­хари. И если они, отвечая на вопросы, говорили:

—  А мы чабанской артели и... у нас есть трактор и веялка... — то слова «трактор и веялка» приобретали такую гигантскую значи­мость, перед которой тускнела похвальба любого богача, облада­теля сундуков с золотом.

И настроение у Мирза Джалала улучшилось — то ли от солн­ца, то ли от улыбок довольных своими богатствами дехкан, то ли просто от добрых запахов степи, пахнущей пшеницей и пылью. Он даже ворчать перестал и утратил свой надменный вид, столь присущий ему, когда он восседал монументом на коне преогром­ных размеров.

Мирза Джалал уверял вот уже три дня, что нечего им лезть не в свое дело, нечего тащиться в Чуян-тепа за семьдесят верст, нечего совать нос в судьбу каких-то «прокаженных девиц».

К прокаженным Мирза Джалал питал брезгливость и отвра­щение.

«Хорошего человека не постигнет участь червя, разъедаемого язвами»,— говорил он, веря в возмездие.

И тем более странно говорил он, что мало, а возможно, и со­всем не верил в аллаха. Но столкновение с неведомым и страшным, чем считают на Востоке проказу, выводило Мирза Джалала из душевного равновесия.

Когда Микаил-ага объявил на станции, что они поедут в Чуян-тепа, чтобы разобраться в истории с прокаженными, Мирза Джа­лал во время утреннего омовения долго и подозрительно разгляды­вал каждое пятнышко на коже своих холеных рук и, тяжело взды­хая, покачивал головой. И даже сегодня он уединился в хижине чабанского председателя и долго мял пальцами небольшой под­кожный бугорок на груди.

—  Нельзя,— сердился он,— терпеть на земле прокаженных, а вы, Михаил-ага,   хотите сами лезть к ним. И каким   может быть кишлак, носящий название — Холм Скорпионов? Кого можно там встретить, кроме скорпионов и прокаженных?

Когда же выяснилось, что кишлак, куда они поедут, не имеет отношения к скорпионам, Мирза Джалал как будто успокоился. Повод для споров исчез.

Приятно ехать по безлюдной местности не одному.

Спокойнее как-то...

Рядом или немного впереди важно покачивается в седле вы­соченная фигура, увенчанная белейшей чалмой, из-под которой высовывается аристократическое ухо и часть столь же аристокра­тической иссиня-чернон бороды. Во всаднике столько величавой уверенности! А тут еще он веско роняет слова:

—  Мы совсем   не   туда   бы   поехали. И тот одноглазый маху дал. А ведь спрашивал он у раиса-чабана: не слышно ли в степи о прокаженной. Я, сказал он раису, от самого эмира бухарского письмо имею, что в селении Чуян-тепа дочь их высочества. Вот так история!  Всем  эта  прокаженная  в Чуян-тепа теперь нужна.  Не интересовался никто, а теперь всем подавай Чуян-тепа, а на са­мом деле кншлак-то совсем в другом месте. Дорога здесь до са­мого Усман-Катартала ровная, хорошая, и зарослей, тугаев вся­ких колючих мало. И все видно вокруг. Негде тут укрыться раз­ным...

Под «разными» он подразумевал «кзылаяков», или, проще го­воря, разбойников.

И еще вчера вечером, исчерпав все доводы, Мирза Джалал пу­гал дорожными разбойниками, которые якобы тут пошаливают. Не басмачами — Мирза Джалал прекрасно понимал, что домуллу ни­какими басмачами не отпугнешь от поездки в Чуян-тепа,— а имен­но разбойниками. Но сейчас Мирза Джалал про разбойников слов­но и забыл совсем. И домулла понимал почему. Как бы не накли­кать их на свою голову.

Они ехали спокойно и без помех по твердым тропинкам, выби­тым копытами лошадей среди колючего кустарника, высотой почти со всадника, сидящего на коне.

И когда Серый отставал от буланого, домулла, встав на стре­мена, всегда находил где-то не так уж далеко белую чалму Мирза Джалала, порхающую над сплошным морем серебристой листвы лоха и сиреневыми метелками тамариска.

Мирза Джалал, оказывается, прекрасно знал дорогу, и ли­шиться такого проводника домулле совсем не хотелось. И все же он чуть не потерял его.

                                                                 И эта нечисть — сущая правда,

                                                                пусть меня повесят.

                                                                                             Абубакр

                                                                В спешное дело вмешивается дьявол.

                                                                            Кухистанская пословица

Афтобруи — в переводе означает Лицо Солнца. Так называется местность между шумным, неутомимым Зарафшаном и Туркестан­ским хребтом, вытянувшимся цепью скалистых вершин и обры­вистых предгорий на десятки верст с запада на восток. Узкие кру­тые ущелья утопают в зелени садов и виноградников. Рослые, статные жители Афтобруи похваляются отличной ключевой водой, обилием солнца, опаляющего жаром своих лучей их южную сто­рону гор, и заносчиво задирают голову перед живущими на проти­воположном северном склоне жителями Пенджикента, обреченны­ми на вечную тень. «Через долину можно,— говорят здесь,— и руку друг другу подать». Но руки афтобруинцы никому не по­дают, кичливо носят красные чалмы со стеклярусными блестками и полны спеси. Считают себя избранным племенем и никого не боятся.

Никого не боялся и Мирза Джалал Файзов. Его дед, горец, афтобруинец, происходил из селения Лицо Солнца и очень гор­дился, что он земляк знаменитого в веках поэта Рудаки, родивше­гося в тех же горных краях, в Панджрудаке. Мирза Джалал уна­следовал от своего деда кожемяки афтобруинскую спесь, поэта Рудаки уважение к знаниям и повторял частенько его дву­стишие:

                 Нет сокровища ценнее знания!

                 Ступай и копи те знания.

И он копил их, и это позволило ему — ученику кожевенных дел мастера — сделаться образованным человеком.

Но афтобруинский характер часто мешал Мирза Джалалу. Он, конечно, не носил красной с блестками чалмы горца. Его голову ныне венчала весьма пристойная, тончайшей индийской кисеи чалма, какую носят «мужи знаний». Но он никогда не открывал своих истинных склонностей и частенько заявлял, что ему нра­вится то, к чему на самом деле относился с презрением.

Утоптанная до прочности камня тропинка петляла меж при­земистых колючих деревец серебристой джиды. Они росли среди свежей травы, и лошади не хотели идти вперед и натягивали по­вод, стараясь прихватить на ходу губами зеленые былинки. После выжженной суши адыров здесь было столько сочного корма!

Ониехали уже  много часов.  Близился  вечер,  а ни  реки, ни обещанного кишлака Афтобруи все не было.

Здесь, внизу, в древнем ложе Зарафшана, колом стояла духо­та. Парило изрядно, и ехать становилось все утомительнее. Домулла Микаил-а­га уже не раз принимался петь что-то бодрое, но голос, прерывистый из-за лошадиной   тряски,    звучал    невесело. Мирза Джалал, высокий, величественный, ехал где-то впереди, и чалма его белела в зарослях. И по тому, как она подпрыгивала, подергивалась и даже металась в тугаях, явствовало, что путеше­ствие протекает не совсем гладко.