На обратном пути мистер Эбенезер сидел на шагреневых подуш­ках своего лакированного ландо, скорчив легкомысленную мину на побагровевшем лице и лихо сдвинув набекрень респектабельный котелок, стараясь не глядеть на безмятежно улыбающуюся Мони­ку, чтобы, избави бог, плохое настроение не поднялось к сердцу и к голове.

Себе же под нос он бормотал:

—  Хватит! Скорее в Хасанабад! Довольно опытов.

                                                   Женщина — туча,    мужчина — месяц.

                                                   Ме­сяц не светит из-за тучи.

                                                                            Самарканди

                                                  Десятикратное бесстыдство суки, соединен­ное 

                                                 с десятикратной    хитростью    лисицы.

                                                                       Фаиз

Её понимал лишь один человек. И единственном этим челове­ком оказался азиат, обладатель великолепной ассиро-вавилонской бороды и не менее великолепной ослепительной чалмы Сахиб Мирза Джелял Файзи — бухарский торговый гость. В Лахоре, Сиалкоте, Равальпинди, Кашмире, Пешавере, в салонах колониальной аристократии он слыл безумно богатым человеком.

Он один знал слабости Гвендолен-экономки. Вернее, он скоро узнал их, и очень нехитрым путем.

Мисс Гвендолен, обреченная на существование экономки бун­гало скучного, унылого чиновника в скучном, сугубо провинциальном центре индийского Пуштунистана, безрадостное свое времяпрепро­вождение делила между занятиями с ученицами, руководством кухаркой-дравидкой и пересчитыванием выглаженных сорочек, бума­зейных кальсон и набрюшников. Лишенная развлечений, Гвендо­лен находила сомнительное удовольствие в случайных беседах с дикими, всклокоченными посетителями виллы и оживлялась лишь с появлением величественного, бархатноголосого, шуршащего шел­ком бухарских халатов Сахиба Джеляла.

С изяществом лондонского денди он целовал надушенную ручку экономки и заводил светскую беседу, обычно на очень интересные темы. Вкрадчивый, проникновенный густой голос, умение рассказы­вать самые пикантные истории типа «Тысячи и одной ночи», балан­сируя на лезвии бритвы, подлинный юмор делали Сахиба Джеляла незаменимым собеседником.

Он появился в Северо-Западной Индии недавно, однако мало кто задумывался, когда и как. Но всем скучающим дамам — чинов­ничьим и офицерским женам — казалось, что Сахиб Джелял живет в Пешавере давным-давно. Все разграничивали историю существо­вания пешаверского «высшего света» на два периода: «до» и «пос­ле». То есть «до приезда господина Сахиба Джеляла» и «после приезда господина Сахиба Джеляла».

Он представлялся сказочным набобом, фантастическим владе­тельным раджой, купающимся в золоте и драгоценностях, немыс­лимо богатым, живущим на широкую ногу. Его празднества с ки­тайской иллюминацией, индийскими баядерками, малайскими фо­кусниками, египетскими танцовщицами, великолепными обедами и ужинами под открытым небом в садах и на горных лугах, его по­ражающие воображение хлебосольство, щедрость порождали сравнение с Калиостро.

Более трезво настроенные чиновники заподозрили Сахиба в авантюризме и приписывали ему самые немыслимые дела. Иные предсказывали с точностью до дня и часа его банкротство. Но он не обращал внимания на завистливые сплетни, никого и ничего не стеснялся и возглашал открыто: «Суть жизни в предприниматель­стве и обогащении». Своим безупречным выполнением всех своих финансовых и торговых обязательств, своими связями с деловыми кругами Азии и Европы он снискал доверие и уважение.

Господин коммерсант Сахиб Джелял нередко наведовался по делам в пешаверское бунгало мистера Эбенезера Гиппа, имперско­го чиновника.

В ожидании, когда господин чиновник освободится от скучных, но необходимых посетителей, всяких там торговцев гильгитцев и лахорцев, патлатых момандов, заросших бородами сикхов и бы­строглазых, весьма живописных, но и весьма первобытных горцев из Читрала и Мастуджа, мисс Гвендолен-экономика предпочитала занимать разговорами Сахиба Джеляла. Она уводила его в изящнейшую,обставленную викторианской крученой мебелью девственно-белую гостиную, особое очарование которой и нежный уют при­дали, без сомнения, ручки самой экономки, умевшие гладить утю­гом с бесподобным совершенством, сервировать легкий интимный завтрак с еще большим непревзойденным совершенством. Един­ственно лишь очарованием мисс Гвендолен можно было объяснить, что непреклонный мусульманин-ортодокс пренебрегал суровыми исламскими запретами и не отказывался от бокала сода-виски со льдом. Характерно, что чопорная мисс Гвендолен в обществе обая­тельного Сахиба сама не могла удержаться от рюмочки, что весь­ма располагало к интимным излияниям, не подпадавшим ни под какие параграфы инструкций, определяющих права и обязанности домашнего обслуживающего персонала бунгало имперских высоко­поставленных чиновников.

Вот тут-то и происходило с мисс Гвендолен-экономкой своеоб­разное превращение. Пастельные краски нежной, целомудренной мисс вдруг как-то густели, делались ярче, сочнее. Синева глаз блекла и отливала сталью. Сквозь золото кос пробивались рыжие тона, из-под розовой глазури щек проступали тона кирпичных от­тенков, а утонченная, расслабленная, даже ленивая грация спада­ла, словно оболочка, обнажая чувственную, энергичную и жестокую апсару, деву из «Ригведы». Молодая, церемонная леди делалась чуть крикливой, а её старомодная, сладковатая сентиментальность уступала место странному и даже циничному видению мира. Куда исчезал «продукт» утонченной кухни «высшего света», женщины которого мнят себя обособленной «высшей кастой», подчиняются особым законам своего круга, противопоставляют себя «простым смертным». Кто, кроме английской леди, может с невозмутимым спокойствием высказывать собеседнику чудовищные взгляды на жизнь, кто проявляет столько спеси в обращении с неизбранными?

Внешне мисс Гвендолен-экономка выглядела образцовым офицером Армии Спасения, каким и надлежит выглядеть британской девице, добродетельной христианке.

Она и поехала, по её словам, в бесконечно далекую Индию на скромную   должность экономки   в нецивилизованные, дикие условия, дабы облагодетельствовать молитвенником, милостынью, милосердием чернокожих, погрязших в языческих заблуждениях, нищите, голоде, невежестве.   Одно наслаждение было слу-шать её в ственно-белой   гостиной, когда она, оторвавшись   на время от удингов и серебряных чайных ложек, занимала светскими разговорами посетителей, ожидавших своей очереди на прием к чиновнику имперской службы мистеру Эбенезеру Гиппу. Её совершенного   рисунка, в меру розовые   от дорогой помады губки обнажали в улыбке ровно столько жемчужин дивных зубов, сколько позволяло ей воспитание, когда её частый собеседник Са­хиб Джелял ошеломлял её рассказами о чудесах Востока. Он пред­ставлялся ей совсем не таким уж фанатиком ислама, тупым, огра­ненным. Буйный, даже циничный    нечестивец порой казался ей разрушителем традиций и чуть ли не вольнодумцем. Помимо воли мисс Гвендолен улыбка   её начинала казаться    оскалом очарова­тельного, но хищного зверька.

— В Индии, на Востоке многое ужасно! Отвратительно! — вздыхала она.—Многое, конечно, плохо. А голод? Разве не ужасно видеть, когда индуска мать, уже не в силах идти, покорно, беспо­мощно ложится в пыль. Я трепещу, я вижу её — с выпирающими ребрами, с иссохшими грудями, пергаментным обтянутым лицом, равнодушно ожидающую конца. Ужас в том, что она равнодушна даже к страданиям своих детей, тут же пожирающих, как зверята, траву, молодые побеги. «Так суждено»,— читаю я в глазах индуски. Они не видят даже судорог, предсмертных судорог младенцев. Мороз пробегает по коже, когда видишь шакалов, шмыгающих тут же средь бела дня и ждущих своей доли. Оправдываю тех индусок, которые продают своих дочерей за горсточку проса, за чашечку риса. Закон природы! Ужас в том, что у нас в Индии жителей больше, чем может прокормить земля. Чувствуешь свое бессилие.