—  Мы-то ничего... с Бадахшаном, Катаганом... ничего не гово­рим вот... афганцы...

—  А при чем афганцы...    при чем ты, эмир эмирата...   Локайские кони топчут Бадахшан... Я хозяин... там... И все! — Он снова шлепнул по ладони кулаком.— Я не уйду из Бадахшана и Катагана! Я не пушу туда ни Хабибуллу, ни инглизов, ни тебя, эмир. Ни­кого!

—  А зеленое знамя?! — едва слышно выдохнул эмир.— А знамя, которое ты, Ибрагим, поклялся   на коране   водрузить   на воротах Бухары?

—  Хочет тетушка заставить сноху печь лепешки в тандыре, да ноготки у снохи острые. Хочешь ты, эмир, умыться красной локайской кровью. Не отдадут  тебе локайцы ни  Хаыабада, ни Гейбада с его тропами Рустема, ни Хулма. Что завоевано, то завоевано.

Похвальба Ибрагима произвела на эмира неожиданно успокаи­вающее действие. Ибрагим кричал, шумел, но в голосе его звучали нотки обиды. У мальчишки хотят отнять игрушку. И он сварливо отбивается, совсем не уверенный, что у него игрушку не отнимут. Сеид Алимхан даже возликовал, поняв слабость локайца, и уста­вился на него в изумлении. Как это ему в голову не приходило, что Ибрагим сам плохо верит в себя, в свои силы.

—  Что смотришь на меня, эмир? — выпалил Ибрагим.— Ты что, змея, что так смотришь? Не пугай. Мы — локай. Мы ничего не бо­имся.

Никакой почтительности! Никакого уважения. Понятно, что Ибрагим-конокрад меньше всего думает помогать эмиру вернуть трон.

Медленным движением руки Сеид Алимхан как бы отстранился ет всего того, что наболтал в сердцах буйный локаец, и заговорил о принцессе Монике.

При первых же его словах Ибрагим поперхнулся и замолк.

Породниться с эмиром Сеидом Алимханом!

Предложение взять женой Монику-ой оказалось настолько не­ожиданным, что локаец просто онемел. Он заподозрил хитрость, ловушку. Но какую? Он долго не отвечал, а все прикидывал и так и эдак.

Меньше всего Ибрагимбек думал, что получит новую молодую и, говорят, красивую жену. Он был сластолюбив и ненасытен. Он женился уже многократно и потерял счет свадьбам. Новая женить­ба вроде бы ему ни к чему. И так ему порядком надоело мирить постоянно ссорящихся жен, оделять их подарками, одеждой, юрта­ми. Плач детей ему претил до тошноты, а временами казалось, что все локайское стойбище состоит из пискливых младенцев. Ал­лах не обидел Ибрагима Чокобая потомством.

Но соблазн иметь женой царскую дочь захватил его воображе­ние. Он думал по-мужицки медленно, расчетливо. Он мял в кула­чище бороду и старался разглядеть при тусклом свете луны, что отражается на кислом потном лице Сеида Алимхана. Он никак не мог решиться ответить. И не потому, что собирался отказаться. Он уже ликовал. Но вот что и как говорить, чтобы эмир не догадался о его ликовании? Продешевить Ибрагим не хотел.

Он все взвешивал в уме все выгоды этого брака. Возникла смутная догадка: «Этот плюгаш, папаша принцесы, хочет прибрать меня к рукам за то, что я буду спать с его дочерью».

Но законы родства у локайцев прочны и тверды. Если он женит­ся, он станет человеком, близким эмиру. Тут никуда не денешься. И он уже успел подумать, что такое родство может привести его, Ибрагима Чокобая, на трон в Бухаре. Еще один довод Сеида Алимхана поразил и даже обрадовал его:

—  Не надо вам ехагь в Индию в Дакку... Не надо ехать в Пешавер... Дочь привезем   прямо   в Ханабад...   Большой праздник... большое угощение... царский пир...   много люден...   незачем ездить к инглизам... Пусть сами едут в Ханабад... спокойно вам... безопас­но... Приеду сам... на свадьбу... А там устроите совещание... догово­ритесь...

«Отлично,— решил локаец.— Зачем лезть в капкан, лучше не ехать... Пересплю с царевной, сам стану царем».

Его лицо расплылось в улыбке, похожей на желтозубый оскал старого матерого макула — камышового кота. Но он недооценивал Сеида Алимхана. Он напрасно считал его таким уж сонным сусли­ком, разжиревшим кликушей. Не следовало так откровенно радо­ваться. Где уж простодушному в своей примитивной хитрости ди­карю тягаться с утонченным политиканом и мастером интриги.

«Старый вор тянется к трону Бухары,— думал Алимхан.—Такой зятек не требуется... соглашайся, уезжай в Ханабад...»

Свои размышления Сеид Алимхан прервал сам. Надо добить волка, пока не опомнился:

—  Дорога в Индию далека... один вождь... храбрый Гуламхан... большое племя... много воинов... имел... поверил инглизам... поехал в Дакку ... не возвратился... ждут жены год... пропал доверчивый... слово инглизов — неверное   слово... Лучше   свадьба, чем пули, а?

Вдруг Ибрагимбек вспомнил про индуса в малиновой чалме.

—  А этот инглиз?..

— Уезжайте. Скажите ему, что хотите проводить своего гостя Али Мардана Датхо... Жен и детей... слуг оставите здесь... Тогда Шоу поверит, все успокоится. Потом вашу семью отошлем в Ханабад...

—  А мои винтовки и пулеметы... а мое оружие? Если инглиз уви­дит, что я их повез... сообразит... поймет...

—  Прикажите оружие завернуть в войлок, сделать вьюки. Пусть думают, что Али Мардан Датхо получил от вас подарки. Да и по­дарите   господину Датхо какую-нибудь девку, будто он приезжал за невестой.

Проведя по бороде руками, промычав фатиху, Ибрагимбек под­нялся. Ответить сразу — унизить свое достоинство.

Он ушел во тьму без всяких изъявлений преданности и верноподданничества.

Полная луна уже цеплялась за острые вершины Могульских гор, а Сеид Алимхан все сидел на кошме с Бадмой. Их медлитель­ным разговор заглушался шумом голосов, взвизгами, ржанием ко­ней,   говором   караванщиков.   Становище   поднималось с  места.

Сеид Алимхан раздражался все больше:

—  Завтра пятница... в канун священного дня подобает молить­ся... проклятые инглизы заставляют скакать, ездить...

—  Священный день или нет,— заметил  Бадма, — никакие инг­лизы  не сдвинули   бы Ибрагима   с места.   Он все откладывал — ждал, когда ожеребится его белая кобыла. Она ожеребилась... Ну, вот он и решил выезжать. Но куда? Посмотрим. Небесная сфера вращается, вертится колесо, а дела государств зависят от молочно­го жеребенка.   

Они встали, лишь когда Ибрагимбек со своими всадниками про­ехал позади юрт. Скоро кавалькада, провожаемая лаем собак и визгом женщин, исчезла в черной щели горы. Ни Шоу, ни Амеретдинхан так и не показались, они спали.

Луна еще светила вовсю, и Сеид Алимхан приказал подать ко­ней.

Тропа спускалась в долину. В сумраке чудились зловещие су­щества. Скалы вырастали неожиданно из тьмы. Монотонным рас­сказом, мудрыми цитатами и изречениями из великого учения Сакия Муни доктор Бадма успокаивал «хрупкие» нервы Сеида Алимхана. Но тот не мог успокоиться. Гнев шагал в нем впереди, ум сзади. Он вслух клял и Ибрагима, и индуса в малиновой чалме, и проклятого Амеретдина. Они выводили его из игры, и он не мог потерпеть этого.

Их нагонял топот одинокого всадника. Они придержали коней и всматривались в сумрачную пелену, затянувшую локайский аул.

Из перламутрового тумана выступила силуэтом фигура всадни­ка с ловчей птицей на руке.

—  Господин,— прохрипел  Сагдулла-ловчий, — конокрад  повер­нул на ханабадскую дорогу!

—  А инглизы?

—  Спят.

—  Слава всевышнему!   Ну, зятек... Ибрагим.   Мы еще узнаем какой ты калым заплатишь.

—  Безбородый  цирюльник  выбрил  голову  кошке, — пробормо­тал Бадма. Смысл его слов   не дошел до Сеида    Алимхана   Да и фраза Бадмы   прозвучала   странно, непонятно   в тишине лунной ночи.

                                                         Без небесного провидения нельзя подшибить

                                                         и воробья. Значит, провидение на­правляет и

                                                         камень, и палку, и прочие предметы, предназ-

                                                         наченные для воробья. Его камень  без промаха