Он произнес это «ваше высочество» с нескрываемым пренебре­жением. А осторожный Молиар подумал:

«Хорошо, что сообразительность господина повелителя Бухары заросла ряской и тиной, пока он отсиживал зад на берегу хауза Милости».

                                                       Горек, как страх.

                                                       Тяжел, как горе.

                                                       Мрачен, как могила.

                                                      Узок, как сердце скупого.

                                                                                   Ансари

                                                      В старой одежде вошь едка,

                                                      У злого человека речь едка.

                                                                  Алаярбек Даниарбек

Казалось, уже нет особых оснований тревожиться. И тем не менее сердце неприятно защемило, когда эмир вдруг пригласил:

— Пошли! Надо... с нами... пойти...

Кряхтя, он начал приподниматься. Молиар, с немыслимой для его плотного, неуклюжего тела легкостью, воробышком вспорхнул с места, ловким рывком подхватил под мышки грузного Сеида Алимхана и довольно-таки небрежно поставил обеими ногами прямо в кавуши, стоявшие рядом на паласе.

Мулла Ибадулла еще ничего не успел сообразить, а самаркандец, по-прежнему поддерживая эмира, засеменил рядом с ним на своих кривоватых ногах, на которых неведомо как и когда ока­зались его резиновые глубокие калоши, тоже стоявшие тут же, в сторонке. И покамест мулла Ибадулла, ругаясь и пыхтя, искал и надевал, неуклюже вышаривая по паласу, свои зеленые турецкие туфли, Молиар торжественно прошествовал к выходу бок о бок с эмиром, удостоенный служить подпоркой его священного локтя. Так безвестный базарный торгаш, неведомо откуда появившийся во дворце и находившийся на подозрении, нежданно-негаданно оказался нужным повелителю правоверных. То ли по лености ума, то ли по мимолетному капризу Сеид Алимхан обнаружил в Молиаре нечто такое, чего не углядел своими кабаньими пронзитель­ными глазками мулла Ибадулла Муфти. Пожелал эмир — и все! Так кокетка ни с того ни с сего поворачивается спиной к своему поклоннику и расточает улыбки первому встречному.

Так они и шли — эмир, поддерживаемый под локоть Молиаром, и медлительный, преисполненный важности Сахиб Джелял, ша­гавший прямо и гордо. А мулла Ибадулла неловко, по-слоновьм тащился за ними, безуспешно пытаясь нарочито шумным топотом привлечь внимание своего владыки и напомнить об осторожности.

Они неторопливо проходили по ночным, погруженным в сон залам, где спертый воздух, отравленный тяжелым чесночным пере­гаром и прелью, стоял колом, а тишина нарушалась лишь гулкими всхрапами и сонным бормотаньем. Даже в густой мгле, чуть рас­сеиваемой едва теплящимися огоньками масляных чирагов — све­тильников, видно было, что от торжественного дневного благоле­пия дворцовых покоев ничего не осталось. Все паласы, ковры, кошмы каждой михманханы устилали безжизненные тела, лежав­шие вповалку. Видно, ночной гиндукушский ветер загнал в поме­щение дворцовую челядь, просителей и приезжих, всех искавших милостыни и заступничества, бесприютных, лишенных крова и при­станища на чужбине, кто когда-то поверил эмиру и бежал с ним из Бухары. Белели во тьме седые бороды, чалмы, не размотанные даже на ночь, колом топорщились халаты: дорогие — байские, ха­латы бедняцкие из грубой маты, халаты заплатанные, в лох­мотьях нищенские. Ложились на стены тени от торчавших из-под мышек страннических посохов, с которыми дервиши не решались расстаться даже во сне.

Эмир и его провожатые перешагивали через ноги, небрежно вы­сунувшиеся из-за тесноты в узкий проход, ведший от дверей к дверям, а мулла Ибадулла, неловкий, ничего не могущий раз­глядеть на полу из-за выпиравшего живота, чуть ли не на каждом шагу наступал на кого-нибудь из спящих и вызывал стонущие вопли и ругательства, гулко отдававшиеся под скрытым темнотой потолком.

Так и прошли они через весь дворец, пока не добрались до личных апартаментов эмира. Никто из вооруженных махрамов не проснулся. Спал караул и у дверей эмирской саломханы — лич­ных эмирских покоев. Алимхан даже не выразил неудовольствия. Он молча кинулся на груду бархатных одеял и, устало ворочая языком, прошепелявил:

—  Очень   больны...  мы...   увы...   правда   ли,  доктор...   хорош... этот тибетский доктор... можно верить?..

—  Доктор Бадма, — внушительно проговорил Сахиб Джелял,— целитель из семьи самых известных тибетских врачей. Его родич, говорят, лечил царей. Бадма — достойный потомок врачебной ди­настии.

—  Можно, думаете, довериться?.. Страшный недуг подбирается и глазам... подошел уже... мешает... Боль в глазах мешает... управ-лять  государством...  нашим...  мельтешит  все..  О!   Перед  нашим взором, тот глаз... на земле лежит... смотрит и смотрит... в Бухаре.... мятежнику... палач вырвал глаз... тьма идет... ужасно...

Он по-щенячьи скулил, беспомощно кончиками трясущихся пальцев касаясь приопущенных век. Все отвернулись. Не подобает видеть слезы царя.

—  От лица эмира мусульман, — подвывая, простонал втиснув­шийся  в дверь саломханы   мулла   Ибадулла, — скажу  я:   во  все стороны вселенной исходит сияние божественного излучения мекканского Бейт-аль-Ахрама. И никакой тьмы! Молитва исцеляет от любого недуга! Э... проклятый какой-то язычник посмеет лечить эмира! Осел — подлое животное, но его ишачья работа дозволена. Тибетский доктор хуже осла. Он поклоняется идолам. Он не смеет даже находиться  в присутствии  халифа.  С доктором-язычником дозволено говорить, лишь отгородившись завесой.

—  Заноза иногда и слона убивает!

^:— Ты сказал... это?.. — покривился эмир, взглянув на Молиара.

—  Я, о красота созвездий, украшение корана! Правдивое слово, о господин трона, — грубое слово! — ничуть не тушуясь, изощрял­ся Молиар. «Чем громче титулы, в которые я его наряжу, — думал он, — тем приятнее ему. Курдючным салом душу ему смажу». — О величество гордыни  и спеси, что там  бить кулаком  по воде! Молитва молитвой, а лекарство лекарством. О господин страха, прикажите этому мешку с требухой помалкивать, а то за большой собакой и маленькие начинают лаять. О гений всех живущих тва­рей, прикажите призвать в Кала-и-Фатту тибетского врача, пусть он тысячу раз идолопоклонник.

—  Не допущу! — взбунтовался мулла  Ибадулла; вся его рас­кормленная туша колыхалась. Он впал в отчаяние. Ему уже мере­щилась ужасная картина: тибетский доктор—проклятие его отцу! — Бадма лечит и вылечивает   эмира. Сахиб Джелял    делается пер­вым лицом в Кала-и-Фатту! И этот ничтожный торгаш Молиар — любимец  Сеида   Алимхана. А он—мулла   Ибадулла—в   немилости!

Тяжелой колодой мулла Ибадулла повалился перед эмиром на колени. Казалось, стены саломханы вздрагивали.

—  Внимания!  Э, благосклонности!  А  ты, торгаш,  поберегись! Забыл — пища льва из мяса и крови. Держись подальше, э, от клыков.

«Но трудно напугать пуганого»,— хорохорился позже Молиар.

И взаправду, он не растерялся. В ответ на угрозы духовника эмира он сложил из пальцев дулю.

Муллу Ибадуллу скорчила судорога, и он заверещал:

— Остановись,   э, единственный в мирах.   Болезни — следствие несчастий, посланных всевышним за грехи людей.

—  Эге, слава богу, значит, по-твоему, их великолепие и совер­шенство из совершенств нагрешил, и аллах хочет, по твоей молитве, наказать нашего безупречного ревнителя счастья? Одумайся!

Сбитый с толку мулла Ибадулла продолжал выкрикивать свое:

—  Язычник   подсыпет   яд, э,   причинит   ужасные   страдания. А вдруг Бадма подослан врагами? Осторожность, э. Не верьте! Неделю   отсрочки. Пошлем   соглядатаев!   Разузнают о язычнике! Не допущу, чтобы над эмиром мусульман простерлась тень гибели!