С первых шагов Монику окружила обстановка респектабельности. Мистер Эбе-незер зубами вцепился в респектабельность! Мистер Эбенезер отличался респектабельным свойством — чисто англосак­сонским отсутствием любопытства, конеч-но, в рамках изысканной вежливости. Мистеру Эбенезеру поручили воспитывать, просвещать, укрощать высокопоставленную особу... принцессу. Он это и делал со всей присущей ему респектабельностью, а остальное его не каса­лось.

Мистер Эбенезер считал себя совершенным, выдержанным ко­лониальным администратором. Он полагал, что англосаксы явля­ются избранным народом среди народов земного шара, а потому англичане, и в том числе он — англичанин Эбенезер Гипп, — пред­назначены испокон веку стоять над всеми. Мистеру Эбенезеру-англосаксу была свойственна самоуверенность, резко выраженный эгоцентризм, самомнение поистине непомерное, но в то же время он отличался наивностью, непроницательностыо, переходящей а черствость. Что творится в душе Моники, он не знал, да это его и не интересовало. Она попала к нему в руки довольно-таки непри­ятного вида гусеницей или личинкой. Сейчас он уже довел ее до состояния привлекательной куколки и мог рассчитывать, что в не­далеком будущем из кокона выпорхнет блестящая, даже роскошная бабочка. Лишь бы ему не мешали.

И он трудился. Ни одному волу не приходилось столько рабо­тать, сколько мистеру Эбенезеру. Он стоял вечной тенью около Моники, поправлял каждое её слово, контролировал каждое движение, каждый шаг. Когда она обедала, он стоял за её стулом. До­статочно девушке было взять салфетку не так, разрезать мясо не так, выпить воды не так, и моментально следовал удар по руке, не сильный, но болезненный, запоминающийся. А выговоры и нраво­учения повторялись без конца с точностью поразительной и со столь же поразительной монотонностью. Девушка могла сколько угодно возмущаться, но мистер Эбенезер оставался спокойным в своей спеси и абсолютно невозмутимым в своем респектабельном англо­саксон-ском достоинстве. Он ни разу не крикнул на неё, ни ра­зу не повысил тона. Он оставался невозмутим. Но и девушка ока­залась достойной своего воспитателя. Она не плакала, она не про­лила ни слезинки.

И никогда ничему не удивлявшийся мистер Эбенезер удивлял­ся. Как-то он поделился с мисс Гвендолен своими сомнениями:

«Полагаю — она не человек. Я давно пришел к мысли, что азиа­ты не люди». Мистер Эбенезер сказал мисс Гвендолен: «Я не видел на её ресницах и слезинки. Обезьяны отличаются от людей тем, что не умеют плакать. Она — обезьяна, подобно всем проклятым нег­рам».

Гвендолен нашла возможным отбросить свою чопорность и игриво заметила:

«О, обезьяны волосатые, с синей кожей, а наша принцесса име­ет такое тело...»

«Меня цвет её тела не интересует... Одно могу сказать — нам приказали сделать из обезьяны принцессу, и мы сделаем... скрутим в бараний рог... А если нет, пусть пеняет на себя...»

Тон его испугал мисс Гвендолен. Она не могла видеть в темноте лица мистера Эбенезера. Она испугалась бы еще больше.

И вот мистер Эбенезер, спокойный, невозмутимый, везет в па­радном ландо с кучером в парадной ливрее и цилиндре принцессу Монику по улицам Пешавера. Он не спускает глаз со своей воспи­танницы. И не потому, что очарованием юности она привлекает взоры прохожих на пыльных, душных улицах. Мистер Эбенезер не видит ни белокурой головки, ни кукольного личика, ни голубых глаз, ни точеной фигурки. Он замечает каждый пустяк, каждую мельчайшую недоделку в жестах, в поджиме губ, в излишне живом движении зрачков глаз и тотчас поправляет все чуть заметным ше­велением пальца, который умеет наносить такие болезненные уда­ры. И здесь, на людях, мистер Эбенезер дрессирует свою обезьянку. И, действительно, можно поклясться чем угодно, он и впрямь ниче­го не видит в прелестной девушке, кроме обезьяны.

Он везет свою воспитанницу в Индийский департамент демонст­рировать предварительные результаты своей «дрессировки» и получить дальнейшие инструкции.

                                                        Ничто,   превратись   во  что-то,  существует.

                                                                             Уильям Шекспир

Всю дорогу мистер Эбенезер Гипп молчал и следил. Он не спус­кал глаз с Моники. Он следил за каждым её движением, за ма­лейшей переменой в её розово-кукольном личике.

В общем он остался доволен. Не совсем, конечно. Бабочка еще не выпорхнула. Пока она еще куколка, а куколок не коллекциони­руют. Составляют коллекции бабочек — это целый культ Красоты.  И мистер Эбенезер, к сожалению, еще не мог наслаждаться вели­колепием крылышек своей бабочки. Она уже проклюнулась из ко­кона, но вылет не состоялся...

И все же, когда они вошли в приемную, сидевшие за столами канцелярские чиновники, замерев с перьями в руках, по-идиотскн уставились в восхищении на Монику. А мистер Эбенезер желчно думал: «Заставили поторопиться и продемонстрировать несовер­шенное творение. Глупцам половину работы не показывают. Мони­ка еще в коконе».

И он в растерянности прошептал Монике на ухо:

—  Не распахивайте крылышек. Не порхайте... ради бога.

Возможно, она не поняла, потому что вся цепочка мысленных рассуждений мистера Эбенезера оставалась для неё тайной. Уже громче он цедил сквозь зубы:

—  Сэр Безиль Томпсон — достойнейшая личность, баронет. Сэр Безиль прибыл из Лондона. Надеюсь, мисс, вы сумеете вести себя... э... достойно, соответствующе.

Прежде всего Моника удивилась. Сэр баронет представлялся ей огромным, толстым вельможей в пышном восточном одеянии, уве­шанным орденами, регалиями, позолоченным оружием. А на самом деле в мрачно-торжественном кабинете её представили пожилому, невзрачному, скромно одетому, впрочем, весьма рес-пектабельно выглядевшему джентльмену, суховатому на вид, с желтоватой кожей, с белесыми бровями, с каменным подбородком и запрятан­ными глубоко холодны-ми бесцветными глазами. От глаз этих де­вушка никуда не могла спрятаться. Они её раздражали, и она дер­жалась не так, как хотелось бы ей самой и ее наставнику.

Все шло хорошо, пока... пока она не издала неожиданно резкий возглас «йие!», совершенно не входивший в лексикон светской бе­седы — урок четырнадцатый: «Обмен любезностями молодой деви­цы с солидным, пожилым джентльменом».

Очень хорошо, что на возглас Моники никто будто и не обратил внимания.

Ни единая черточка на лице сэра Безиля Томпсона не шевель­нулась. Вообще он почти не задавал вопросов. Вначале предложил Монике сесть и пытливо проверил, как она садилась, как вставала, как прошлась по комнате, как снова села, как сидела. Затем спро­сил её о здоровье и внимательно выслушал ответ. Спросил о здо­ровье родителей. Щека его чуть дернулась, когда он почувствовал иронию в её ответе. Моника, несмотря на сравнительно небольшой запас английских слов, сумела объяснить, что отца своего мало помнит.

—  Прошло десять лет, с тех пор как я видела эмира, про кото­рого говорят мне, что он мой отец...   А я люблю   и уважаю моего отца из селения Чуян-тепа. Он чернорукий угольщик.

Мистер Эбенезер крякнул и побагровел. Краткий, нечленораз­дельный возглас его прозвучал проклятием. Теперь он понял, по­чему девчонка так настойчиво выс-прашивала у него английское слово «черкоол дивер»— углежог.

Сэр Томпсон бросил предостерегающий взгляд на Эбенезера. Девушка, доверчиво улыбнувшись, продолжала:

—  Я потерялась. Моя мама уехала, и я воспитывалась в семье углежога по име-ни Аюб Тилла.

Тогда-то мистер Эбенезер понял: с наивностью, простотой по­кончено. Из кокона выпорхнула не пустенькая красивая бабочка, а.., оса, умеющая жалить.

У мистера Эбенезера на щеках выступили бурые пятна. Сэр Томпсон невозмутимо продолжал беседу, стараясь овладеть поло­жением. Он пристально и оценивающе разглядывал Монику и мед­ленно говорил:

—  Вы   золушка — сандрилльона.   Несчастные   обстоятельства ввергли вас в дымную хижину... э... углежога. Нищета, лишения... Все позади. Вы теперь знатны, богаты.