— Патриоты России ждут сигнала из Мукдена,— рассказывал Вяземский.— Объявление Лондоном войны Советам послужит та­ким сигналом. Белогвардейские части в готовности. Конфликт па Китайско-Восточной железной дороге послужил было таким сигналом, но руководитель эмиграции генерал Миллер разъяснил из Парижа, что выступать рано. Мы ждем.

Вяземский держался надменно и с презрением поглядывал на живописное одеяние вождя вождей. Взгляд офицера говорил: мас­карад, детские штучки.

Он, видимо, знал, кто па самом деле этот великолепно разоде­тый в богато расшитом камзоле, в сикхском тюрбане вождь вождей, и не очень стеснялся в выражениях.

—  А что касается  всех, как их, басмачей... Кто принимает всякую шваль всерьез?

Однако Вяземский отлично знал, где и в каком районе грани­цы па территории Китая сосредоточены банды разных киргизских, дунганских и узбекских курбашей. Он даже продиктовал целый список. Но тут же с великим отвращением, брезгливо морща губы, заметил:

—  Все они грязные бандиты. Я бы их перевешал своими ру­ками.

—  Курбаши те же военачальники, — возразил Пир Карамгшах. — Война,  поверьте мне,  в  пустынях  и диких горах требует диких методов. Арабы тоже воюют не слишком гуманно. А посмотрите, сколько процветающих  королевств  выросло в передней Азии  из крови и жестокостей.

—  Чтобы цвели розы, надо их корпи держать в навозе, — поду­мал вслух Сахиб Джелял.

Но Пир Карам-шах уже снова обращался к штабс-капитану:

—  Вы ехали сюда не напрасно. Ваш список очень ценный. Ко­нечна, синцзянские курбаши Москву низвергнуть не смогут, но неприятностей большевикам доставят немало. Во всяком случае помогут вашим белогвардейским соединениям, расположенным на китайской границе, отвлечь внимание Красной Армии, пока глав­ные действия развернутся на юге.

—  Вы  имеете в виду бандитов Джунаида, Утамбека  и этого, как его, конокрада Ибрагима? Ни одного порядочного...

—  У нас более высокого мнения о них. Они призваны поднять зелёное знамя пророка.

—  И завоевать Туркестан? Чепуха. Вся эта эмирская компа­ния — жалкая  банда торгашей и чайханщиков. Ну, а если они еще вздумают лезть со своими пророком «махмудкой» и аллахом, мы им дадим поворот от ворот. По мордам-с!

—  Из пустого мешка ничего не вытрясешь, — снова вставил слово Сахиб Дже-лял.

—  Мы иначе оценивлем наши силы, — настаивал Пир Карам-шах.

—   Бросьте! Господа англичане хотят отвлечь внимание му­сульман Индии всякими авантюрами, завоеваниями и священными газаватами. А у самих поросячий хвостик трясется от воспоминаний о сипайском восстании. Полноте! Скажите лучше, какие из соединений регулярной англо-индийской армии вы намерены ввес­ти в Бухару и когда? Должен же я что-то толковое доложить своему командованию в Урумчи, а не передавать россказни о бан­дах оборванцев-бандитов.

Со скучающим выражением лица Вяземский выслушал рассказ Пир Карам-ша-ха о планах Британии в Центральной Азии, о под­готовке к созданию могуществен-ной Тибетско-Бадахшапской им­перии. Казалось, его больше заботит, что он никак не может со­греться у очага.

— Позвольте, господин уполномоченный, вас предупредить, — сказал штабс-капитан. — По слухам, вы намерены переправить Ибрагима к нам, в Китай, и превратить Кашгар в его базу. Раз­решите довести до вашего сведения точку зрения моего командо­вания: мы не потерпим никаких сепаратистских авантюр ни со стороны эмира бухарского или Ибрагима и его сброда, ни со сто­роны Тибета или какой-то Бадахшанской империи. Россия великая и неделимая! А Бухара как входила в Туркестанскую провинцию России, так и останется в её составе.

Он говорил спесиво, напыщенно. Сказалось действие «бахсума», а известно — «вино, попавшее в желудок, и слова из глотки вы­шибает».

И все вопросы высокой политики, и церемонная торжествен­ность переговоров выглядели в слепленном кое-как из валунов и красной глины, продымленном и прокопченном сарае нелепо, ко­мично. Не помогало и то, что это похожее на пустой сарай поме­щение со своим жалким убранством из кошм и грубых красно-желтых паласов именовалось тронным залом, и то, что сам мастуджский владетель, или, как его здесь величали, шах, то есть царь, почтил своим присутствием переговоры. Однако роль Гулама Шо сводилась к тому, что он чрезвычайно суетился и пекся о соблюдении ритуала древнего бадахшанского гостеприимства: «гостя помести помягче, дабы прошла его усталость, коню его под­брось ячменя и клевера, дабы бока его лоснились».

Гуляму Шо все казалось мало. Он притащил еще здоровенную деревянную миску молока, бараний курдюк, сваренный на пару, и целый мешок сушеного сыра — курта. Видимо, в угощении царских гостей принимали участие все хозяйства селения Мастудж в по­рядке принудительной повинности.

«Его величество» вбегал в хижину с мороза в облаке пара, в одном нижнем белье, в кожаных туфлях на босу ногу, и тотчас вновь выскакивал, предельно озабоченный приготовлением горячих блюд в своей царской кухне, сколоченной на самом краю пропасти из грубо отесанных шестов, покрытых хворостяным настилом. Хо­хотушки жены использовали пропасть как бездонную мусорную яму, глубина которой составляла не менее тысячи футов. Но это ничуть их не смущало.

Доктор Бадма измерил на глаз пропасть еще до совещания в шахском «дворце», прогуливаясь по двору. Доктор Бадма следо­вал старому доброму азиатскому правилу путешественников — «прежде чем войти, посмотри, как выйти».

Он помнил, что Гулам Шо все-таки царь, владыка тел и душ своих подданных, и понимал, что на Востоке «лохмотья превра­щают шаха в нищего, а шелка делают нищего царем».

Угощению не предвиделось конца. На дастархане появлялись все новые блюда с аппетитными, хотя и чрезмерно жирными и ост­рыми кушаньями. Все гости отяжелели, беседа то оживлялась, то лениво стихала. Явно все ждали чего-то или кого-то.

Штабс-капитан, тот просто завернулся в принесенную слугой баранью шубу и заснул, прикорнув у камина в самой удобной позе.

Сегодня здесь, в Мастудже, должны были состояться решаю­щие переговоры. Но Ибрагимбек не приехал, и это спутало Пир Кграм-шаху все карты.

«Отвратительная ситуация,—думал Пир Карам-шах,— посол Далай Ламы невозмутим, равнодушен, настоящий живой Будда. Однако сколько он согласится терпеть? От такого истукана можно ждать чего угодно. Задержится приезд Ибрагимбека — почтенный лама встанет, благословит нас именем Будды, воссядет на своего яка (никакой конь не свезет такую тушу) и отправится восвояси за полторы тысячи миль как ни в чем не бывало. А там доложит своему духовному главе и повелителю Далай Ламе в Лхассе: «Так и так, ничего из Тибетско-Бадахшанской империи не вышло».

Лишь теперь Пир Карам-шах понял, как далеки интересы ти­бетцев от Бухары и Туркестана. Очевидно, только нажим англо-индийских властей на лхасские правя-щие круги мог заставить их послать Нупгун Церена, политическую фигуру столь высокого ве­са и ранга, в глухой, захудалый Мастудж.                                 

Но ничего не прочесть в раскосых глазах-щелочках, прячу­щихся в пухлых веках. А кто его знает, что он думает. И неспрос­та его похожий на гладкий бильярдный шар череп внезапно вспы­хивает пурпуром и тут же принимает надолго голубовато-зеле­ный оттенок, порой переходящий в синеву неба тибетского нагорья. Нупгун Церен сердится. Да, плохо, очень плохо, что Ибрагимбек не едет. И Пир Карам-шах поймал себя на том, что поглядывает на часы. Можно подумать, что поезд опаздывает... Он усмехнулся — сюда поезд не придет и через тысячу лет, в та­кие дебри.

Он ловит на себе взгляд Бадмы. Что ему надо? До сих пор вождь вождей точно не знает, как очутился здесь тибетский док­тор. Опасен этот Бадма. Уже одно то, что он говорит с послов Далай Ламы на родном языке, опасно. Они непрерывно о чем-и стрекочут. По их каменным неподвижным лицам не догадаешься, говорят ли они о бешбармаке из козлятины или о судьбах мира. А когда на них смотришь испытующе, этот луноликий буддийский бог Нупгун Церен и доктор даже чуть-чуть улыбаются уголками губ.