Отчаянным усилием воли Сахиб Джелял напрягая силы, что­бы самому не захохотать.                                            

Так смеются лишь юродивые. А мулла Ибадулла Муфти и впрямь юродивый, настоящий дивона. Разве новедение его на «зикpax» не говорило, что он умалишенный, впавший в идиотизм? Он смахивал на пресмыкающееся, родившееся в грязи.

Смех идиота, а идиотом его не назовешь. Из-под гущины бро­вей  карие с  красной  искрой  глаза  Сахиба  Джеляла  впивались в искареженные  гримасой  смеха  черты  лица   Ибадуллы.   Сахиб смотрел и удивлялся вновь и вновь. Удивительно! Такой идиотский смех, такой конвульсивный танец лицевых мускулов, судорожные движения, желтая пена на губах, икота, взвизги... А ведь внешность у него даже красивого человека, если не брать в  расчет глаза. Суетливые зрачки, пунцовые ободки век напоминают воспа­ленные глазки камышового кабана.

Что сказал бы мулла Ибадулла — святой шейх, ишан, духов­ный наставник самого эмира, если бы ему сказали, что у него глаза самого поганого из поганых, по мусульманским понятиям,  животного?

Его,    муллу    Ибадуллу,    молодым не назовешь.    Возраст его вполне зрелый: у него приятная  бородка, монгольские отвислые усики, слегка скрадывающие чрезмерную пухлость жирных щек, гый без морщин лоснящийся лоб под щегольской чалмой. Он здоровый    жизнелюбивый    человек.   Обычно    манеры его выдержаны, вкрадчивы. Разве только во время «зикров» он позволяет повышать голос. Да и голос у него низкий, стелющийся бархатной дорожкой, совсем как у бачей — танцоров. Почему пришла мысль о женоподобных бачах? Да потому, что поговаривали о неесте­ственной привязанности еговысочества Сеида Алимхана в прош­лом к Ибадулле — ныне мулле Ибадулле Муфти — Высокой сте­пени сеидского достоинства, сочетанию Чистоты и Величия, благо­родному потомку князя пророков, знатоку наук внешнего и внут­реннего значения, господину шейху. Милость ему и благоволение аллаха! Духовник повелителя государства не подлежит суду лю­дей, ему все дозволено. Сахиба Джеляла тошнило. Он испытывал  отвращение к подлости — нравственной   ли,   физической ли — без­различно.

А мулла Ибадулла все смеялся. Смех его становился все более неприятным, жестким. Глаза его встретились с глазами Сахиба Джеляла. Смех оборвался.

— Э, господин купец, — тихонько наседал, утирая рукавом ха­лата пену с губ, мулла Ибадулла, — а ведь вы, господин купец, и не купец вовсе. Мы знаем.

И кабаний глазок подмигнул лукаво. Сахиб Джелял выжида­тельно смотрел, не отводя глаз и ни разу не моргнув. А ведь весь их разговор во время чаепития смахивал больше на допрос, чем на мирную беседу. К тому же этот смех! Странный, вроде ничем не вызванный.

—  В ваших почтенных рассуждениях, — вкрадчиво сказал Са­хиб Джелял,    превозмогая внутреннюю дрожь, — баланс    смерти превышает баланс жизни. А вам известно, что торговля, соизво­лением пророка нашего Мухаммеда, — почтенное занятие для живых.

Хихикнув напоследок, мулла Ибадулла заюлил:

—  Э, вы — бездна премудрости. Ваше глубокомысленное   изре­чение я прикажу записать на пергамент.

Взгляд муллы Ибадуллы сделался еще более колючим. Будто невзначай мулла спросил:

—  А где ваш дом?

—  Волею аллаха, наш дом в Самарканде.

—  У большевиков! Значит... з... вы, господин купец, большевик!

—  Волею  аллаха, в стране Советов проживают легионы му­сульман.  Но  разве это  значит,  что  каждый  проживающий  там большевик?

—  Господину купцу по душе Советы и безбожный советский строй?

—  А имамы    Бухары и Самарканда,    отправляющие службы в мечетях, разве они не проявляют уважения к советским властям?

—  Вы большевик!

—  Высокомерие сбивает с пути истины людей, но мы — ком­мерсант. И мы торгуем там, где прибыль. И нас не касается, кто в стране правитель. Персидский ли, тибетский ли, турецкий… лишь бы они не лишали нас прибылей.

Он ждал нового вопроса, столь же придирчивого, но мулла Ибадулла молчал. Взглядом он уперся в ковер и перебирал паль­цами-коротышками зерна четок из черного камня. Молчание долго не нарушалось.

Вдруг мулла Ибадулла встрепенулся, сунул в сторону Сахиба Джеляла обыкновенные конторские счеты и хрюкнул:

—  Кладите! — Он схватил лежащий на столике листок, ткнул в сторону пальцем. — Кладите, э, пять, э, в Гиждуване, три в Дагбите, э, вы знаете Дагбит, господин купец? Э, бисмилля! Шесть в Нурате, еще одна в Нурате...

Он называл цифры. И каждый раз с присвистом выды­хал—«бисмилля!» Он остановился наконец и принялся гримас­ничать:

—  И вы, господин купец, не любопытствуете, что такое пять, э, три... восемь. Что это такое? В чем суть?

—  Это дано знать вам, господин Ибадулла.

—  А вы не из любопытных.

—  Пустые слова нас не занимают

—  Э, сколько там у вас?

—  Шестьдесят два.

—  Знайте,  господин  купец,  господин большевик, шестьдесят два — это шестьдесят две головы!

Сахиб Джелял вопросительно посмотрел на Ибадуллу.

—  Да, шестьдесят две отрезанных головы, э, э, головы веро­отступников. Так есть!  И так будет!  Бисмилля!  Отказавшемуся сражаться с неверными, э, отрубить голову!

Осклабившись до ушей, он угрожающе придвинулся к самому дицу Сахиба Джеляла.

—  Меч! Меч!  Ключ к небу и аду! Извлекший меч из ножен награждается, э,  за  истинную  веру!  Пророк назвал  мир  нивой. Усердствуй, э, с мечом на ниве!

Он громко всхлипывал. Он весь горел и подергивался. Так дергаются больные падучей. Только вот сейчас сидел на шелковом тюфячке с подбритыми пухлыми румяными щеками-яблоками, со стамбульской пристойной бородкой почтеннейший мулла, достойный проповедник коранической мудрости. И вот уже диковатый, гримас­ничающий дервиш, готовый кинуться на окружающих, готовый ца­рапать, рвать, душить. И трудно было найти в бурчании, исходящем из его груди, в обезьяньих выкриках какой-либо смысл.

—  Грр! Хрр!   Бух-р-ск... Народ... Хррр!   Зээ!   Слаб   ногами... Гы-ы! Га-а-а оробел, скис! Ур! Ол! Э-э-э... плеть семихвостку сю­да, палок сюда! Взбодрить... а-а-а... Кровью умыть морды! Кяфиры неблагодарные! Богопротивные! Уничтожить! Раздавить! Хрр... Ты, ты, кяфир! Большевик! Ты! Ты! Ты!

Он весь извертелся, не вставая с места, изъерзался. И зыркал глазками суетливо, в то же время трезво выпытывая, залезая в чужие мысли. Он не верил Сахибу Джелялу.

—  Молчишь? А ты, кяфир, почему, здоровый, сильный, вон ка­кой великан,   гог-магог — ручищи,   бородища, — почему   не сра­жаешься? Такому в курбашах ходить! Главенствовать в мире вой­ны! Почему   не   на джихаде?    Воюй!    Кидай    головы    в мешок с кропью! Все неверные кяфиры — это мир войны! Да воскреснет аллах среди мучеников священной войны!

И все так же колыхаясь на месте всем туловищем, он надры­вался:

—  О верующие, не избирайте друзей между неверными! Бере­гитесь   сидеть   рядом   с неверными!   Э! О верующие,   не имейте друзьями даже ваших отцов, даже ваших единоутробных братьев, если они заражены неверием!

—  А я знаю, что думает почтенный духовник его высочества Священного эмира, — сощурив заговорщически глаза и пряча  довольно-таки вымученную улыбку в бороду, — осадил  муллу Ибадул­лу Сахиб Джелял.

«Вот сидишь удобно на шелковом тюфячке, — думал он, — светло горит лампа, горячий чай согревает душу, приятные грезы готовы смежись веки. И вдруг... по знаку этого палача на тебя кинутся здоровенные махрамы, сорвут одежду, начнут бить, пы­тать, убивать... Может быть, одно мгновение отделяет тебя от порога гибели. Одно неудачное слово и...»

—  Господин Ибадулла, — сглотнув комок в горле, выдавил из себя Сахиб Джелял, — вы думаете:  почему богатый  коммерсант спокойно торгует в Узбекистане и Таджикистане и его не посадили, не расстреляли? А? Или почему его высочество Сеид Алимхан не приказал «успокоить» Сахиба Джеляла, заподозрив, что он боль­шевистский лазутчик? Или почему инглизы не арестовали Сахиба Джеляла в Пешавере и пропустили свободно в Кала-и-Фатту?