У меня сразу просветлело в голове. 

«Так вот в чем основная причина недоброжелательства моих литературных товарищей к Ткачеву! — думал я. — Но не все ли равно, кому припишут наши дела, раз они сделаны нами анонимно? Ведь при тайне, которой они обставлены, каждый может сказать, что любое из них сделал он». 

И вдруг я содрогнулся от ужасной мысли: «А что, если подобное присвоение сделает не Ткачев, не свои люди, а какие-нибудь негодяи с целью обмана сочувствующих нам лиц или вымогательства у них денег для своих кутежей?  Нет! — решил я, — лучше даже и не думать об этом! Едва ли кто решится на подобное присвоение из боязни того же самого правительства, и едва ли найдется такая неопытная молодежь, которая инстинктивно не сообразит, что тут что-то неладно!»

Но я все же долго не мог успокоиться от своей мысли и чувствовал в этот миг, что, если б подобный негодяй попался мне под руку, я тут же пристрелил бы его, несмотря ни на какие последствия для себя из-за такого поступка! 

Я не думал тогда еще о возможности политических провокаторов. Но думаю, что и тогда она показалась бы мне чем-то вроде самоубийства той власти, которая их употребляет!

Мы пришли с Клеменцем к Грибоедову, у которого я давно не был, так как квартира его считалась заподозренною властями. У него мы встретили знакомого нам молодого студента Исаева, распространявшего «Землю и волю» среди учащейся молодежи. 

— С вами очень желает познакомиться только что приехавший из Москвы рабочий Рейнштейн, — сказал он нам обоим. — У него есть приятель, машинист на Московской железной дороге, согласный перевозить в Москву какое угодно количество «Земли и воли» и притом во всякое время. 

— Это очень хорошо! — сказал Клеменц, потирая от удовольствия руки. 

— Но только Рейнштейн желает непременно видеть кого-нибудь из редакторов. 

Клеменц сразу насторожился. 

— Зачем ему надо непременно редактора? 

— Говорит, что очень нужно. 

— Так назовитесь ему сами редактором, и делу конец! — сказал Клеменц. — А потом расскажите нам, чего он от нас хочет. 

— Я лучше попрошу об этом одного моего приятеля, Остафьева, — ответил Исаев и, получив согласие, сейчас же ушел. 

Затем и мы разошлись, смеясь, и ни у кого из нас не появилось даже и предчувствия, что перед нами здесь разверзлась бездна. 

Разыгравший роль редактора студент Остафьев получил от Рейнштейна незначительную рукопись и передал ее нам, сказав, что Рейнштейн не сообщил ему ничего важного, кроме адреса кочегара на одном из товарных паровозов, ходящих между Петербургом и Москвою. 

Прошли недели две полного покоя, в продолжение которых я продолжал жить в качестве помощника присяжного поверенного Корша в большом доме на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы, повидавшись в это время несколько раз с сестрой Дегаева и кронштадтскими офицерами, которые все, кроме ее брата, мне очень понравились. 

Вдруг раз, в четвертом часу ночи, раздался сильный звонок у парадной двери моей квартиры. Корш в одном белье выбежал со свечой в руке из своей спальни в столовую, где на мягком диване была устроена мне постель. 

— Слышите? — с испугом сказал он мне. 

— Слышу. Должно быть, обыск. 

Я схватил мой портфель и привязал к нему длинный шнурок. 

— Затушите свечку! — быстро воскликнул я. 

Он задул ее, и мы остались в ночной тьме. 

Я побежал босой к одному из окон, открыл форточку и спустил портфель во мрак за окно, зацепив второй конец шнурка за верхний шарнир форточки. Портфель мой сразу очутился висящим за окном. Снаружи его не было видно во тьме, а изнутри трудно было заметить конец шнурка. Таким способом я уже успел раз спасти свои бумаги, хранившиеся у курсисток Обуховых, научив и их делать это, если придут жандармы. 

Тем временем звонки из-за двери повторялись все громче и чаще, и прислуга выбежала отворять дверь. 

— Я буду говорить, что вы мой помощник, оставшийся ночевать, — сказал мне Корш. 

— Здесь Полозов? — раздался голос из передней, как только прислуга отворила дверь. 

— Здесь! — ответила горничная. 

Полозов — это была фамилия, под которой я вращался тогда в обществе. 

— Мне нужно его сейчас же видеть, — сказал пришедший, в котором я с облегчением узнал по голосу своего приятеля Луцкого, отставного морского офицера. 

— Я здесь! Идите сюда! — крикнул я ему с постели. 

Он вбежал, сильно встревоженный. 

— Ваша тайная типография арестована сегодня в двенадцать часов ночи. Найдены типографские станки, много номеров «Земли и воли». Все обитатели квартиры под сильным конвоем препровождены в Петропавловскую крепость, а в типографии устроена засада. Очень просят сейчас же предупредить редакцию, чтобы не ходили туда. Очень просят предупредить всех редакторов немедленно. 

— Кто просит? 

— Сообщивший известие. 

— Кто же он? 

— Полицейский чиновник, недавно поселившийся в меблированных комнатах рядом с Остафьевым или где-то в другом месте, я хорошо не помню. Он, возвратившись в час ночи, рассказал все это, прибавил, что засада ждет редакцию, которая, по полицейским сведениям, соберется там сегодня в семь часов утра. Вот почему Остафьев, не зная ваших адресов, побежал, не теряя времени, к помощнику присяжного поверенного Буху, думая, что тот знает, но Бух приехал ко мне, а я сейчас же к вам, более я никого не знаю. Предупредите скорее сами! Вы, верно, знаете все адреса. Но только надо сейчас же, чтобы никто не пришел в типографию на собрание утром. Осталось всего три часа до семи. 

— Но у нас никогда не бывает редакционных собраний в типографии, — ответил я. 

— Может быть, сегодня экстренное, о котором вас не успели предупредить. 

— Ни в каком случае не собрались бы мы в типографии, в которую избегаем даже ходить. Плеханов и Тихомиров даже не знают ее адреса. Бывает там по временам только Клеменц, а обыкновенно за рукописями являются ко мне сами из типографии. 

— Так надо предупредить Клеменца! — воскликнул он. — Может быть, он хотел быть там в семь часов утра. 

— Клеменц-то? — с изумлением спросил я. — Да он никогда не встает раньше двенадцати часов дня! В одиннадцать утра он еще в постели, потому что ложится не раньше трех часов ночи. 

— Ну как хотите! — сказал Луцкий. — Теперь я исполнил поручение, а вам лучше знать. 

— А на какой улице арестована типография? 

— Чиновник не сказал. 

И, простившись с нами, Луцкий тотчас же ушел домой. 

— Что-то странное! — сказал я Коршу. 

— Да, — ответил он. — Вы пойдете сейчас же предупреждать Клеменца? 

— Это было бы величайшей неосторожностью, — ответил я. — Пришлось бы будить швейцара и показать ему, что у Клеменца происходит что-то необычное, тревожное. А главное, незачем теперь идти. Я знаю, что Клеменц никогда не уйдет с квартиры раньше полудня. Если я приду к нему даже в десять часов утра, и тогда мне придется расталкивать его в постели. 

— Как жаль типографию! — сказал Корш. 

— Да, это большое горе. 

Он ушел к себе в спальню, а я, не будучи в состоянии заснуть, валялся без сна до утра, постоянно поглядывая при свете зажигаемой спички, скоро ли наступит утро, и мало-помалу исчиркал всю коробку. 

Наконец наступило и желаемое утро, тусклое, серое, петербургское, зимнее. Уже в семь часов я был на ногах и сидел совсем готовый, чтобы выйти в половине девятого, так как до Клеменца, жившего на Троицкой улице, было полчаса ходу, а извозчика я не хотел брать, чтоб лучше следить за своим тылом в такой опасный момент. Я вышел с Пантелеймоновской улицы на пустынную набережную Фонтанки и пошел по ней, не заметив сзади никакой свиты. Вот я и у дома земского деятеля Александрова, у которого жил Клеменц. Знака безопасности около своей квартиры Клеменц не выставлял, так как в квартире, где хозяином был человек с положением и не рискующий быть арестованным, о засаде после обыска, казалось, не могло быть и речи.