Снова почувствовав что-то неладное, я быстро и неслышно пробежал в своих резиновых калошах до входа. Дворник бежал не оглядываясь к концу переулка, где стояли городовые. Я тоже побежал, но к обратному концу, до перекрестного переулочка почти на том же расстоянии от дома, и заметил, как из моего подъезда вышла какая-то мужская фигура и стала смотреть направо и налево, как будто ища кого-то, а с другого конца бежала небольшая группа человек в пять. Но кто это были, городовые или просто рабочие, нельзя было узнать в спустившемся сумраке. 

Не ожидая далее, я побежал по боковому переулку и окружным путем возвратился к Ольге. 

— Что-то странное, — сказал я ей и передал свои впечатления. 

— Они арестованы, — решительно сказала она, — а в квартире их и на улице засада.

— Но знак стоит на месте. 

— Их квартира была в нижнем этаже и легка для наблюдений снаружи. Шпионы заметили, как на ночь горшок всегда переставляется, и поставили его утром после ареста на обычное место. 

— Но я не могу ограничиться этим. А вдруг Бух и живущие с ним там пойдут теперь к Малиновской из-за того, что я убежал после звонка, не дождавшись их выхода? Может быть, из подъезда выходил кто-нибудь из них? Каково нам будет жить, если это случится? Если их арестуют? 

— Да, — сказала она, — надо снова идти, но теперь уже вместе. Я умру с отчаяния, оставшись здесь второй раз одна. 

— Тогда пойдем. Но мне надо переменить свою внешность. Дворник меня уже видел в моей землемерской фуражке. 

В комнате у Ольги хранилась часть запасной одежды моих товарищей. Я взял оттуда более теплое пальто, шляпу-цилиндр и дождевой зонтик. Она надела свое прежнее пальто, и я с нею вышел под ручку на улицу в виде чиновника, идущего в гости со своей женой. 

Было уже совсем темно, и, к нашему удовольствию, начал моросить мелкий октябрьский дождик, позволивший нам раскинуть зонтик и этим скрыть свои лица. 

На перекрестке теперь не было ни одного городового, но, когда мы подошли поближе к подъезду, на лавочке у него сидел уже не один дворник, а еще двое вооруженных городовых, и вся эта компания поднялась со скамьи при нашем подходе. 

— Экая грязища, — сказал я Ольге достаточно громко, чтобы они слышали, — идти нам осталось чуть не полверсты. Хоть бы градоначальник обратил внимание на тротуары. 

— Да, — ответила она, — хоть бы добраться только! 

С этими словами мы прошли мимо поджидавшей нас засады, пропустившей нас, вероятно, только потому, что она не решалась остановить на улице чиновника с супругой из-за того одного, что им нужно было идти по пустынной окраине мимо дома, где произведен политический арест. 

Было бы лицемерием с моей стороны и сильной неправдоподобностью сказать, что мне не было жутко в момент прохождения перед шестью дюжими лапами, уже протянувшимися к нам, да и рука Ольги, продетая в мою, сильно прижалась ко мне в этот критический момент. 

— Видел? — сказала она, когда мы уже достаточно ушли и, повертывая в боковой переулок, увидели, что нас никто не преследует. — А квартира за занавесками освещена! 

— Видел. А ты видела, что горшок с цветами стоит на своем надлежащем месте? 

— Да. 

— Надо переменить систему сигналов, эти более не годны. 

Когда мы вновь пришли к Кравчинскому, туда вбежал, весь возбужденный, Александр Михайлов. 

— Как дела у Буха? — спросил он меня прежде всего. 

— Арестованы. 

Я быстро рассказал ему о сигнале и о своем двукратном путешествии. 

— Вы оба счастливо отделались, — проговорил он. — А у меня-то что вышло! 

Он махнул рукой. 

— Что такое? 

— Подхожу я к квартире Трощанского по противоположной стороне улицы. Там горит лампа, как обыкновенно, и знак безопасности переставлен после ночи на надлежащее место. Вхожу я и звоню. Дверь отворяет жандармский унтер.

— Здесь, — говорю, — живет модистка?

— Здесь, здесь, пожалуйте! — отвечает он.

Что мне было делать? Я знаю, что никакая модистка тут не живет, что она этажом выше.

 — Нет, — говорю, — я ошибся квартирой, она не похожа на ту, куда я хожу. Это, очевидно, выше! 

А тут еще выскочили два других городовых.

— Пожалуйте, — говорят, — господин, мы вас должны отвести в участок, там разберут!

— Зачем в участок? — спрашиваю.

— Нечего, — говорят, — разговаривать. Поведем его, Василий, а Федор и Павлов пусть сторожат еще!

Вот двое из них повели меня по лестнице. Выходим на улицу. Тут как выхватил я свой никелированный наручник да как блеснул им у них перед самыми глазами! Оба заорали в страхе и отскочили в сторону. А я бросился бежать по переулку!

— Держи его, лови!.. — закричали они, пустившись за мной. — Стой, стрелять будем! 

А я увидел перед собой забор дровяного двора, припрыгнул, схватился обеими руками за его верх, и — откуда только сила взялась? — в один миг перескочил на другую сторону! Слышу, они кричат за забором, тоже хотят перепрыгнуть, но обрываются, а я бегу дальше к противоположному концу большого двора, сплошь уложенного рядами дров, бревен и тесу. Злющая собака напала на меня, а я, отмахиваясь от нее своим кастетом, добежал до противоположной стороны, там снова перескочил на заднюю улицу, в которой не было ни души. По ней я вышел уже на людные улицы, сел на извозчика и поехал сюда. 

Мы все слушали его рассказ, как сказку. 

«Да, — думал я, — вот началась она, настоящая деятельность: с борьбою, с опасностями, с приключениями! Кто победит теперь? Гражданская свобода или политический абсолютизм? Свет свободной науки или принудительная тьма старинного неведения? Нам нанесли тяжелый удар, выхватив из нашей среды половину товарищей. Сомкнем же за ними ряды!» 

— Знаешь? — сказал мне Кравчинский, как бы угадывая мои мысли и отведя Ольгу и меня в другую комнату. — Я теперь уже давно формально член их тайного общества. 

И он указал на комнату, в которой оставил Александра Михайлова. 

— «Троглодитов»? — воскликнул я, повторяя непроизвольно кличку, данную Клеменцем этому кружку по причине неизвестности квартир его членов никому постороннему. 

— Да. В программу его входят: деятельность в народе путем пропаганды, агитации и деятельность по способу Вильгельма Телля на равных правах с народническим способом пропаганды. Хочешь войти и ты? 

— Да! — ответил я решительно. — Ведь кружок, основанный нами после освобождения из заключения, теперь рассеялся и я свободен, а «троглодиты» мне всегда очень нравились. 

— А вы хотите? — обратился он к Ольге. 

— Тоже. 

— И Перовская согласна! — дополнил Кравчинский. — Значит, ряды пополнены! 

Мы все трое возвратились обратно. 

— Они присоединяются к нам! — громко сказал Кравчинский оставшемуся в комнате Александру Михайлову. 

Тот подошел к нам, крепко пожал обоим руки и поцеловал меня. 

— Теперь, — сказал он, улыбаясь, — вам нужно только прочесть наш устав и дать слово подчиняться ему. Вас обоих мы уже давно голосовали без вашего ведома и единогласно решили принять, как только вы выразите согласие. Но я вас предупреждаю, что устав требует от всякого входящего отдать в распоряжение общества всю свою жизнь и все свое имущество. 

— Это и хорошо! — ответил я за нас обоих. 

— Итак, — сказал Кравчинский, — отныне нет более «троглодитов»! Мы в память Чернышевского и его погибших в Сибири товарищей будем называться, как и наш журнал: «Земля и воля»!

XV. «ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ»[66]

— Ну что же? — спешно спросил меня Александр Михайлов, которого после Кравчинского любил я более всех среди моих товарищей за его беспредельную самоотверженность. — Скоро вы окончите редактирование первого номера? 

Вопрос шел о задуманном нами свободном журнале «Земля и воля». Он должен был печататься в нашей тайной типографии, в устройстве которой Михайлов принимал деятельное участие.