Я был сильно растроган и даже прямо осчастливлен его стихотворением! Такие пожелания делали меня как будто лучше в моих собственных глазах! А теперь как раз я особенно желал быть очень хорошим ради Ольги. Мне очень захотелось показать ей это стихотворение в надежде, что из-за него она будет более любить меня.
«Ведь все женщины, — думал я, — очень обращают внимание на то, как относятся другие к предмету их любви, и оценивают его в сильной зависимости от мнения других, а не по одним своим впечатлениям».
— Можно мне списать его? — спросил я.
— Я сейчас сам напишу вам!
И, взяв листок бумаги, он снял копию со стихотворения и отдал мне.
Мы легли спать очень поздно, заговорившись. Но я все-таки долго не мог заснуть от охватившего меня восторга.
«Неужели я становлюсь очень тщеславен? — думал я. — Это стихотворение так сильно подействовало на меня, как никогда не действовали другие посвящавшиеся мне ранее. Или это все из-за Ольги? Да, все из-за нее, потому что прежде всего мне хочется показать стихи ей. Мысль об этом учетверяет мою радость. Разделенная радость — это радость в квадрате».
С такой мыслью я и заснул. Думаю, что я проспал бы до двенадцати часов следующего дня, если б резкий звонок не раздался ранним утром и ко мне в комнату не влетел весь взволнованный известный тогдашний писатель и общественный деятель Анненский, знавший, что я часто ночую у Ольхина.
— Малиновская арестована сегодня ночью вместе с Коленкиной! Было вооруженное сопротивление, — проговорил он, задыхаясь от быстрого входа.
Я вскочил как ужаленный.
— Откуда вы узнали?
— Ее кухарка — приятельница моей кухарки и прибежала к ней рассказать. Обеих увезли в крепость. В квартире устроили засаду. Там сидят четыре жандармских унтер-офицера в полном вооружении. Я боялся, что вы туда пойдете, и прискакал на извозчике предупредить.
— А как же засада выпустила кухарку?
— Купить провизии в лавочке. Ее не тронули. Она ведь совсем безграмотная и так перепугалась при выстрелах, что спряталась, вся дрожа, под стол. Оттуда ее и вытащили.
— Мне надо бежать предупредить других, — сказал я, одеваясь как попало.
Накинув пальто и свою землемерскую фуражку, я быстро выбежал из дому.
«Вдруг Ольга пойдет сейчас же к Малиновской, — думалось мне, — и будет арестована там. Или может быть она уже выслежена тем шпионом с длинными волосами и арестована в эту самую ночь?»
Осторожность, обратившаяся в инстинкт, не позволяла мне и здесь взять извозчика, стоявшего недалеко от квартиры Ольхина, но, выбежав на Литейный проспект, я бросился на первого попавшегося.
— В Измайловский полк! Сколько возьмете?
— Пятьдесят копеек!
— Я дам рубль, только гоните во всю мочь! Там умирает моя сестра.
Извозчик начал стегать изо всех сил лошадь, она бежала даже вскачь, но мне казалось, что мы совсем не подвигаемся вперед. В сердце была мучительная боль, в голове была только одна единственная мысль: каждая лишняя минута, каждая секунда может принести с собой ее гибель, если только она еще цела.
— Скорее! Скорее! Скорее! — понукал я без конца своего возницу.
Вот мы проехали Загородный проспект, вот въехали на Измайловский, вот в переулке ее дом, и на ее окне направо выставлен знак безопасности — подсвечник, — снимавшийся на ночь.
Но я все еще не верил. Сунув извозчику обещанные деньги, я побежал вверх по лестнице и, бросив на этот раз всякие предосторожности, дернул за ручку звонка.
И вот дверь отворила она сама, вся бледная.
— Ты знаешь? — спросила она меня.
— Знаю! А ты откуда узнала?
— Анненские бегают и предупреждают всех через своих знакомых.
Только теперь, видя ее перед собою живую и невредимую, я начал верить, что грозная опасность миновала ее, и на душе на одно мгновение стало совсем легко. Но это было только на мгновение.
— Я побегу скорее предупредить Кравчинского, — сказал я.
— И я с тобой! — ответила она. — Будем в эти дни всегда вместе.
— Да, будем всегда вместе. Врозь теперь невозможно жить.
Она быстро надела пальто и шляпу. Отойдя на некоторое расстояние от дома, мы взяли извозчика и поехали на Загородный проспект к Кравчинскому. Он тоже оказался уже предупрежденным и, кроме того, знал еще многое, чего не знали мы.
— В эту самую ночь, — сказал он мне, — арестованы Адриан, Оболешев и Ольга Натансон, — одним словом, все центральное бюро «троглодитов». На их окнах нет более знаков.
— Кто тебе сказал?
— Александр Михайлов, который теперь побежал как раз предупреждать вас через разных лиц, потому что квартиры Ольхина он не знает, а ты ночуешь каждую ночь в особом месте.
— Это все тот длинноволосый шпион, которого я видел, — заметил я.
— Несомненно. Но как он не проследил Ольги? Она жила ведь ближе всех к Малиновской и ходила к ней каждый вечер.
— Нас считали ходящими в соседнюю квартиру!
И я сообщил ему свою обычную предосторожность с дворниками.
Мы начали думать, кого еще надо предупредить. Почти все постоянно ходившие к Малиновской, кроме Буха, жившего с товарищем неизвестно где, были арестованы. Как бы узнать адрес Буха? Мы долго сидели у Кравчинского и ждали. Вновь пришел Михайлов и чрезвычайно обрадовался, увидев нас целыми.
— Теперь, — сказал он мне, — надо предупредить Трощанского и Буха. Я побегу к Трощанскому, а ты зайди к Буху, но только смотри на сигнал! У него горшок цветов на правой стороне окна. Если он на левой — не входи. Он живет в нижнем этаже тоже в Измайловском полку.
Александр назвал мне роту и номер дома.
Дом был совсем близко от квартиры Ольги.
— Пойдем к тебе, — сказал я ей. — Ты останешься у себя, а я пойду предупрежу.
— Я хочу с тобой, — взволнованно, но решительно заговорила она, когда мы выходили на улицу. — Я не могу пустить тебя туда одного. Там — я знаю! — уже все арестованы; и тебя ждет засада.
— Потому-то и нельзя с тобой. Без тебя я могу убежать, отстреливаясь, в пустынные переулки, находящиеся за их квартирой. Ведь там глухая окраина, одни заборы, без прохожих. Я перепрыгну через какой-нибудь и скроюсь, если пойду один, а с тобой этого нельзя. Не хочешь же ты бесполезно погубить и меня, и себя!
С большим трудом удалось мне уговорить ее остаться.
— Если через час ты не возвратишься, — сказала она, когда мы вошли в ее комнату, — то знай: я пойду туда же.
— Хорошо, возвращусь.
Она сидела и молча плакала, наклонив голову над столом. У меня сердце разрывалось от жалости к ней, но что я мог сделать? Долг требовал, не медля ни минуты, бежать с предупреждением, и я быстро вышел, простившись с нею как будто навсегда.
Через пять минут я был уже в виду дома своих товарищей. При повороте в переулок я заметил группу трех городовых, и это отметилось в моей памяти как обстоятельство подозрительное, так как городовые стоят обыкновенно поодиночке на таких малолюдных окраинных улицах.
У входа в описанный мною подъезд сидел дюжий дворник. Я должен был пройти мимо подъезда, так как окна квартиры Буха в нижнем этаже были за ним, и я не мог заметить положения горшка с цветами. Дворник поднял голову, глядя на меня, а я прошел мимо него, как бы задумавшись, далее. Бросив взгляд на первое из окон, я увидел цветочный горшок как раз в надлежащем месте. Окна были закрыты занавесками, и внутренности комнат не было видно.
«По-видимому, у Буха все целы», — подумал я и, внезапно остановившись, взглянул вверх и назад, как человек, вдруг опомнившийся от раздумья, а затем круто повернул обратно и вошел в глубину подъезда.
Мне уже сказали, что не надо было идти тут вверх по лестнице, а пройти мимо нее в глубину подъезда до самого его темного конца и там дернуть звонок у двери налево. Были ранние осенние сумерки на улицах, а в подъезде даже полная тьма, так что я должен был идти ощупью, ведя рукой по левой стене для того, чтобы нащупать дверь.
Я нажал, по обыкновению, на ручку двери; она оказалась запертой. Я дернул звонок, и колокольчик сильно задребезжал внутри квартиры. В то же самое мгновение я взглянул назад на открытую дверь подъезда, казавшуюся отсюда слабым серо-светлым пятном на фоне улицы, и увидел, как на этом пятне показался темный силуэт дворника, заглянувшего в глубину и быстро исчезнувшего обратно.
