С Кощеем они все же примирились. Влад уж и забыл, как оно вышло. Не мог он долго без него обходиться: душа болела, тоска заедала, а краски пред глазами выцветали. Кощей был тем, кто яйцо охранял, что Род в образе утицы снес и из которого все сущее вылупилось. Знал он много, никогда с ним рядом Влад не скучал. Да и просто молча сидеть, думать о своем в его присутствии хорошо было: очень спокойно, счастливо. Он искренне наслаждался тишиной и тем, как течет время. Мимо течет: ни гоняться за ним, ни хватать, ни просто плыть по течению не надобно.

— О чем задумался, птица моя вещая?

Влад вздохнул, улыбнулся, поднял взгляд. Хоть и говорил Кощей мягко, а в глазах стыли синие острые искры и злость ледяная. И дураку ясно, почему и на кого. Нужно быть совсем уж невеждой, чтобы не знать, к чему роняет береза лист в саду, никогда не увядающем. А уж кто и в который час слышит колокольчики — тем паче.

— О делах невеселых птицы злокозненной, — пошутил Влад, впрочем, неудачно.

— Снова с Финистом сцепились?

— Он налетел, я лишь ответил, — уточнил Влад.

— Ну да, как и всегда, — вздохнул Кощей. — Еще и все это, — добавил он, махнув рукой. — Сидишь, как Аленушка у омута.

Влад фыркнул.

— Моревне ты не достанешься, — сказал Кощей. — Живая вода сильнее смерти.

— Знаю, — ответил Влад, но подумал о том, что вот сам Кощей смерти не ведает, а в плен к Моревне угодил, и неизвестно, сколько бы там просидел без помощи. Впрочем, не все так плохо. Таким, как они, в руки к Моревне угодить возможно, лишь смертельную рану получив, а этого Влад допускать не собирался.

Когда носился по Яви птицей черной, ни один стрелок не смог бы его поразить, а звери и птицы хищные чувствовали, с кем дело имеют. Во всей Нави не нашлось бы никого, желающего ему зла и тем паче гибели. Нечисть любая прекрасно знала, кто он есть, и уж точно не захотела бы вызывать гнев самого Кощея. Тот и на Седьмых небесах не последним ходил. Финист, хоть и на язык остер, и к царствию темному не имел касательства, а в настоящую драку не лез ни в облике человеческом, ни в птичьем: лишь потешки себе позволял, но от них разве урон быть способен? Кощей и словом про то не обмолвился, однако же Влад не сомневался, кто на самом деле приструнил всех этих алконостов, жар-птиц, сладкоголосых птичек вирийских и прочую ватагу крылатую.

— А тем временем совет уж начался. Правяне по местам расселись, один я хожу здесь: ищу своего вестника, — заметил Кощей.

— Извини, — потупился Влад. Он как-то действительно не уследил: привык уже не смотреть за временем. — Тебе следовало лишь позвать.

— И беседовать с бездельниками, полагающими себя шибко мудрыми? Мудерыми даже, я бы сказал, — Кощей скривился.

— Но…

Кощей положил ему руку на плечо, внимательно в лицо вглядевшись.

— Хотел бы подобной компании — жил бы на Седьмом небе. Только мне ни к чему.

— Согласен, — проронил Влад, вставая и уже направляясь мимо Кощея по тропинке к светлому терему.

— Постой, — тот сильнее стиснул пальцы: не больно, но показывая силу и раздражение. — Моревна сюда дотягивается лишь чтобы о себе напомнить да меня позлить. Но тебя не она тревожит.

— Не она.

— О чем я знать должен, Влад?

Но тот лишь махнул головой, процедив сквозь зубы:

— Я справлюсь сам.

Не впервые заводил Кощей этот разговор. Порой Влад искренне себя ненавидел и считал трусом, от него уходя. А порой, наоборот, думал, себя перестанет уважать, ежели все расскажет и помощи попросит. В конце концов, не птенец он глупый — наворотив дел, под чужое крыло прятаться и ждать, пока за него все решат и исправят. За ошибки собственные самому и расплачиваться нужно.

— Я дважды помощь предлагал, — напомнил Кощей. — Больше не заикнусь, пока сам не попросишь.

Влад кивнул, на миг глаза устало прикрыв. Черные волосы, упав ему на лоб, лицо занавесили. Слов таковых хоть и следовало ожидать, однако же все равно от них больно.

— Быть по сему, — глухо обронил он.

— Дурак, — припечатал Кощей.

На том и отправились на совет. А там все было привычно и даже скучно. Отворачивалась Русь от веры предков, жаждали люди пустых обещаний да ритуалов, не желали по сердцу жить собственным умом-разумом, предпочитая чужестранцев слушать, чужой книгой и словами лживыми вдохновляться. Ну да, по указке всегда проще. За себя и близких ответственность нести не всякому под силу, много проще обвинять кого-нибудь злокозненного в собственных нечистых помыслах и поступках, нежели принять, что это ты сам по злобе своей неправильной несправедливости учиняешь. И прощения просить у кого-то невидимого, но, якобы, всемогущего всяко проще, нежели у того, кого обидел.

Существуй восточный бог на самом деле, многие из правян на поединок его вызвали бы. Не по нраву им то, что с Русью творится. Вот только не было его, обитал лишь в головах людских, никак не в реальности. Не бог, а сплошное суеверие. А с суеверием как бороться, если не знанием? Однако знания люди и не хотели.

«Жители восточные образами мыслят, — объяснял Кощей однажды. — Оттого столь много среди них люда ученого, всяческими чудесами умудренного».

«А мы как же?» — удивился тогда Влад.

«В общем-то все фантазируют, но эти — в особенности, — отвечал Кощей. — Представят небылицу — и сами же искренне уверуют в нее. Их побратимы с запада ничем не лучше. Даже похуже будут, поскольку выдумку в гранит словесный облекают, зовут аксиомами и догмами, а тех, кто против них скажет, дураками или врагами объявят — это уж насколько опасными покажутся».

«Это ж любой злыдень навыдумывает, заявит: «Истина сие». А другие воспримут как должное? Без доказательств?» — вскинулся Влад.

«Так, птица моя, — покивал Кощей, — но только при условии, что у злыдня этого богатств и влияния много, а также ученики и слуги имеются. Вера пришлая только на умозаключениях основана. Ничего, по сути, кроме ловушки для разума и сердца собой не представляет. На страхе лишь держится да страданиями подкрепляется. А потому и воплощенного божества у нее быть не может, а только нечто абстрактное, ирреальное — морок».

«Морок… — раздумчиво повторил Влад и внезапно смекнул: — Только не говори, будто Моревна здесь руку приложила».

«Нет, — ответил Кощей. — Ей самой происходящее не по сердцу. Ты ж видал ее — краса ненаглядная, в трех лицах единая. Пришлые же иначе ее представляют, в образе далеко не привлекательном. Никогда Моревна при всем ее норове чистым злом не являлась. Смерть сама по себе не при чем ведь, страданий смертным не несет, скорее, от них избавляет, живых Моревна искренне любит. Не будет ее, Колесо Рода остановится, люди рождаться прекратят, а до того — в Навь являться, негде и некогда им станет осмысливать свой жизненный путь. Философы же пришлые лишь судилища устраивать горазды. Потому и верят, будто именно суд ожидает душу в конце пути. Судию себе выдумали!»