С мыслями о смерти Димка задремал, от них и проснулся часов в шесть утра, за полчаса до подъема. Досыпать в кровати не было ни смысла, ни желания. На том свете отосплюсь, говорил дед. Димка приготовился проверить справедливость этой мудрости уже сегодня. Он наскоро умылся и побежал к елкам. Елка на самом деле была одна, зато торчала из самой макушки холма. Этот холм, как и всю отбойную полосу, вообще-то засадили липами, но кто-то из озеленителей воткнул в почетное место елочку – и, конечно, даже у Парша рука на нее не поднялась. То есть у него поднялась бы, но эту руку тут же и закопали бы – с прочими частями Паршевого организма. Но Димка, брякнувшийся пузом на ягель под елкой, спутанный, жесткий, влажный, твердо решил больше о Парше не думать, а думать о елке, о том, какая она стала разноцветная, от ствола коричневая, с изумрудной хвоей, а у кончиков, на новых побегах – янтарная, салатная и даже синеватая, и о том, какая она вырастет здоровенная – и это будет самое высокое и самое главное дерево Союза, и дети, которые появятся у союзников, будут украшать ее, прямо живую, игрушками, звездами и гирляндами, водить вокруг дурацкие хороводы, мычать дурацкие, но душевные советские песни и загадывать добрые и дурацкие, само собой, желания, которые будут сбываться. Димка перевалился на спину и, морщась, ткнулся головой в ствол, чтобы получше представить, как дети будут рассматривать небо сквозь стоэтажные густые ветки. Пахло Новым годом и праздником, за которым Димка сюда и ехал и который был вот, перед самым носом, даже покалывал.

Комары и мошка пока не явились, так что лежать можно было спокойно – до завтрака, начала смены или тихой счастливой кончины.

Димка полежал, пока спина и макушка не засвербили совсем уж невыносимо, не спеша сел, от души вычесал истомившиеся места и пошел в столовку.

Первый барак – народ упорно называл так общежития, хотя начальство обижалось, – уже позавтракал, но, конечно, Парш из столовой не ушел – неторопливо тянул компот за столиком в самом центре. Конечно, больше за его столиком никого не было – при том, что столовка забивалась почти под завязку, второй барак был самым большим, в него определяли всех рекрутов, еще не распределенных по бригадам. Конечно, увидев Димку, Парш светло заулыбался и сказал что-то ласковое навстречу. Димка не кивнул, не отвернулся и не стал описывать показательную дугу – взял поднос, пристроился в хвост очереди и уставился в жесткий стриженый затылок стоявшего впереди новичка. Очередь была быстрой – раздатчица Лена метала миски с кашей, как ниндзя сёрикены, – но все равно длинной.

Парш так и сидел, втягивая компот между зубов и короткими цвырками сливая его обратно. Он с той же влажной от компота улыбкой поманил Димку. Димка огляделся, увидел, что жесткий затылок садится к зеленым совсем пацанам в дальнем конце и за ними есть одиночное место вообще без стола, откидная доска в углу, которую никто не занимал, потому что приходилось сидеть спиной к залу, – направился туда, спросил у затылка с пацанами: «Можно?» (пацаны, переглянувшись, снова углубились в кашу, затылок, с противоположной стороны выглядевший не таким жестким, кивнул), подвинул стул к доске, локтем откинул ее от стены, зафиксировал, поставил поднос, сел, стараясь не горбиться, аккуратно зачерпнул гречневую россыпь в мясных прожилках, аккуратно снял губами с ложки и начал было аккуратно жевать – да тут же распахнул рот и принялся мелко вдыхать-выдыхать сквозь отчаянно жаркую кашу, смаргивая брызнувшие слезы. Язык и все прочее, кажется, немедленно сварились вкрутую. Димка сумел удержаться от вопля, шипения и обмахивания тарелкой, но бросил на это столько сил и внимания, что совсем позабыл о том, что Парш здесь и он, наверное, подойдет.

Парш был здесь, и он, наверное, подошел. Встал вплотную за спиной и поинтересовался:

– Чего не здороваемся?

Димка, как раз успевший продышаться и убедиться, что вроде отделался легкой взлохмаченностью внутренней поверхности щек, сглотнул, поддел на сей раз совсем некрупный пищевой комок, обдул его и приступил к тщательному пережевыванию.

– Братёк, в уши долбишься? – спросили за спиной, пока не трогая.

Вторая ложка прошла вообще гладко – размер оказался правильным. Поэтому Дима зачерпнул ровно столько же и продолжил прием пищи.

– Димон, ты если из-за футболки обиделся, не обивайся. Хочешь, я тебе свою отдам, я не надевал еще? Отдам, вечером. Я просто хотел, чтобы пацаны посмеялись.

Тут еще что было хорошо – если бы подобный разговор происходил в нормальной обстановке и лицом к лицу, Димка, как обычно, пытался бы держаться прямо и смотреть Паршу в глаза – в итоге шею бы скрючило, взгляд стал бы мокрым и умоляющим, и гнида эта, хихикая, хохмя и извиняясь, снова победила бы до начала боя, – а пацаны смеялись бы, как он и хотел. А тут Димку поддерживала и спинка стула, и необходимость проталкивать кашу сквозь горло, так что любая попытка закостенеть в неправильной позиции пресекалась шлепком пищевой цепочки. Впрочем, в позиции загривком к собеседнику были и недостатки.

Парш схватил Димку за подбородок, рывком задрал его голову, сам согнулся, глаза к глазам, и тихо сказал:

– Ну извини, блин, серьезно.

Димке надо было хватать Парша за уши и бросать в стенку или рушиться всей тяжестью назад, чтобы сломать паскуде, например, колени – да хотя бы ноги отдавить. Но он не смог даже обдумать подходы к этим вариантам, потому что немо зашелся от мучительного пресечения жизнедеятельности – гречка полетела не в то горло. Димка засипел, с силой дернулся – и тут Парш его отпустил. И Димка влетел лицом в кашу. Успевшую, слава богу, чуть остыть.

Парш, кажется, ойкнул и сразу айкнул.

Мягкая крупа разом забила глаза и нос, Димка со свирепым вдохом взлетел над столом, оглушительно чихнул, наскоро протер глаза, схватил тарелку, быстро развернулся, чтобы перебить ею горло Паршу, и обнаружил, что Парш стоит спиной к нему, неловко завернув руку за спину, и беседует с соседним столом. Вернее, только с обладателем бронзового затылка – остальные пацаны замерли глазами в тарелки. Зато затылок собственной почти не убывшей порцией совершенно не интересовался – в тарелке даже ложки не было. Он сидел, оперевшись на локти, отщипывая мелкие клочки от куска серого хлеба, скатывал их в бусинки и забрасывал в рот, будто семечки, и разглядывал Парша серыми, как хлеб, глазами.

– Орел, рамсы попутал? – спросил Парш страшным голосом.

– Чем-то недоволен? – осведомился затылок и раскусил очередной хлебный шарик.

– Я тебе этой ложкой сейчас глаз выну, – пообещал Парш.

Ложка валялась на полу метрах в трех, не алюминиевая, а стальная или, судя по сложному черенку, даже мельхиоровая. Видимо, личная затылкина. Видимо, тяжелая. И видимо, не выбившая позвонок – иначе Парш валялся бы рядом с ложкой, – но оставившая спине гада болезненную особенность надолго.

– Слушай, я щас вообще испугался, – сказал затылок, не меняя позы. – Вон ложка, вот глаз. Вперед, айда пошел.

Парш перестал наконец растирать больное место, но за ложкой не пошел, решив, очевидно, прояснить все позиции на берегу, до уханья в увечный омут.

– Ты чего хотел-то? За терпилу заступиться? Вы, типа, друзья? Так нет, это мы друзья и сами разрулим. Или ты, типа, пионер?

– Отчет нужен?

– Ну, ты объясни, я, может, пойму.

– Вести себя нормально надо. Здесь люди едят. А ты балаган устроил. Мешаешь, – лениво сказал затылок.

– А ты, типа, за людей рубишься?

– Я, типа, за себя рублюсь. Я ем, а ты здесь визжишь и очком вертишь. Мне твое очко неинтересно, иди его в другом месте верти.

– За слова свои ответить рад?

Затылок фыркнул и положил хлеб на стол.

Парш развел локти и напряг спину, но что это значило, Димку, который все видел как через широкую трубу, не интересовало – он хотел вымыть стянутое сохнущей кашей лицо, хотел прочихаться, прокашляться и хотел покончить со всеми делами сейчас и навсегда, раз уж так все получилось, – иначе быть ему терпилой по жизни.