Дима сперва застыл на месте, не понимая. Сообразил и кинулся удерживать щель ногой, пока не захлопнулась.

Не захлопнулась и даже не собиралась.

Дима оглянулся на взъерошенную кровать с недоеденным обедом, потоптался и вышел за дверь.

Там был темный коридорчик с еще двумя дверями и выходом на лестницу – все-таки 0-7. В коридорчике не было никого, по лестнице вроде кто-то удалялся. Дима бросился следом, сперва неуклюже, отвык бегать-то, но быстро освоился, гулко выскочил в залитый светом холл – у дальней стены хлопнула дверь, сразу за ней вторая – и, щурясь, побежал на звук.

Двери хлопнули и за спиной Димы, стужа обжала, глаза пробило солнце, белое и выжимающее слезы. Дима всхлипнул, поспешно вытер глаза, огляделся и увидел спину, удаляющуюся от недостроенного ДКС-2, – вот, оказывается, что это, – в сторону бассейна и проспекта Мира.

– Бравин! – грозно крикнул он, но сразу понял, что это не Бравин.

Всмотрелся и побежал следом, окликая на ходу:

– Валер! Валера! Паршев, ну погоди же!

Паршев на «Ну, погоди» не откликнулся, шел себе на крейсерской. Димка, догнав его, положил руку на плечо. Паршев дернул плечом, сбрасывая руку, но все-таки остановился, повернулся и, сунув руки в карманы, принялся разглядывать Диму с непонятным выражением. Неприятным выражением.

– Тебе Бравин ключ дал? – спросил Дима. – Вот сука, он меня усыпил и здесь неделю, прикинь, в тюрьме держал, чтобы я их гадский Союз не разнес по кочкам.

Паршев рассматривал жидкую Димкину бороду.

– Ну все, копец им, Валер, – сказал Дима, тихо одуревая от свежести и ясности вокруг и внутри, и бог уж с подмышками и саднящим от грязи скальпом. – Я сейчас все скажу, к ребятам пойдем – вообще все. Пусть молятся, уроды. Копец их Союзу.

Паршев резко вскинул руку перед самым носом Димки, который не дернулся – не заметил начала движения, если честно, – потер шрам на лбу и сказал:

– Козел ты, Маклаков. Надо было тебе тогда бошку сломать.

Развернулся и в том же темпе пошел дальше.

Дима растерянно посмотрел ему вслед и отправился искать того, кто объяснит ему, что стряслось. Но все знакомые ребята, которых на улицах было как в праздник, почему-то реагировали на Димку не лучше Валерки. Лишь через полчаса Маклаков напал на работягу с первого участка, переведенного с энской площадки полтора месяца назад и потому незнакомого. И последним в Союзе узнал, что его заветная мечта сбылась и его дело победило.

Союза больше нет.

***

А Сергей не знал этого еще дольше. Он пел, отжимался и вел неслышные миру и камере беседы. И миновало немало песен, отжиманий и бесед, прежде чем его вытащили из камеры, привели в кабинет к совсем незнакомому прокурору, который протянул ему полузабытую телефонную трубку, – и из нее донеслось несколько совсем неожиданных фраз.

Рычев долго отказывался ехать со мной, наконец согласился, оговорившись, что надо обойтись без тональности вечера воспоминаний. Я и сам не намеревался кричать: «А помните, как мы вас здесь с жильем разыграли!» или: «А вот тут у нас грейдер утонул, четыре троса порвали, пока его вытащили!»

И вроде поначалу удавалось обходиться без похоронности. Все равно хватило Рычева ненадолго.

На первой площадке он был молодцом. В опечатанные цеха соваться не стал – да и чего туда соваться, половину оборудования уже выкорчевали и оттащили на железнодорожный терминал, оставшуюся часть, в основном тяжелые станки и спецоснастку, законсервировали наглухо и чуть ли не жидким пластиком залили до момента, когда будет готова принимающая площадка в Омске. Мы прошли по опоясывающей корпус галерее, Рычев сунулся было к балке с краном и комплексом точечной сварки, оглянулся на меня и передумал. Я даже испугаться не успел.

Рассыпая эхо по задавленному тишиной корпусу, благополучно спустились к линии приемки. Я думал, Рычев пройдет ее до финиша и непременно выразит сожаление в связи с демонтажом участка ОТК. Но нет, он, сунув руки в карманы, огляделся по сторонам и спросил:

– Галиакбар, на момент остановки что с выполнением плана было?

– Под триста процентов, – сказал я. – Двадцать семь платформ, полсотни движков. Почти вся перспектива следующего года.

– И это при том, что последние два месяца денег вообще не поступало?

– И это при том, – повторил я.

Рычев цыкнул зубом и сказал:

– Пошли, наверное, на вторую.

На второй было чуть повеселее и всяко людней, так что мне не пришлось снова сооружать корявую схему «союзник»–рация–«союзник», чтобы войти, не подняв при этом тревогу всесоюзной громкости. Характерно, что сперва я подумал именно «всесоюзной», потом поправился: «Теперь надо говорить "федеральной"». Но это была такая смехотворная глупость, что я тут же сердито вернулся к подлинному варианту.

Тем более что ребята на второй площадке были не из эвакуационной команды, бившей копытами в Белой Юрте, а постоянные работники – с Викторовым во главе. И даже орхидеи цвели, как будто все в порядке и не разложены вокруг них упаковочные корзины и мешки.

Викторов радостно поздоровался – со мною двумя руками, запомнил все-таки, а с Мак Санычем аккуратно и мяконько.

Все вообще смотрели на Рычева с сочувствием, как на осиротевшего соседа, отводили глаза и чуть не по голове подходили гладить. Орать на них было не с руки, приходилось мириться – но неудивительно, что Рычев так быстро свернул программу последнего обхода.

Вторая площадка, в отличие от первой, клепала продукт до последнего, так что оба участка сдачи были заставлены «кипчаками» разной степени готовности, будто картинка из учебника технической эволюции. Вокруг хороводились ребята при платформах: грузили и потихонечку выталкивали в сторону ветки железной дороги.

Рычев подошел к совсем раздетому началу шеренги, погладил сверкающий каркас.

– Куда, в Томск?

– Нет, – ответил Викторов и тоже провел пальцами по остову, – в Томск предпоследняя готовность идет, вон тот десяток. А эти четыре в спеццентр при НИИАТ отправляют, откуда Валенчук в свое время ушел.

– А он не возвращается разве? – быстро спросил я.

– Думает пока, – подавив вздох, сказал Викторов. – Ну а пока он думает, они, значит, изучать намерены. Чтобы самим быть готовыми и умелыми, если он не надумает.

– Терминатор, блин, – сказал нервный жилистый парень со шрамом, Паршев, кажется.

– В смысле? – не понял Викторов.

– Ну, в кино там Терминатора восстановили по руке, которая только и осталась. Потом целую расу роботов сделали. Потом они восстали и людей перебили.

– Герасимов это называется, – назидательно сказал Рычев. – Когда по руке или лобной кости ушедшую расу восстанавливают.

– А потом «кипчаки» восстанут и перебьют всех врагов, – сказал Паршев, глядя в пространство.

Я хмыкнул, похлопал по ажурному сплетению балок и сказал:

– Ладно, грузите. Мак Саныч, теперь в НТЦ или на третий?

– Все, Алик, дальше сам.

Он за руку попрощался со всеми, до кого дотянулся, отсалютовал дальним – те ответили кивками – и решительно пошел к дальним воротам, у которых мы оставили машину.

– Думал по городу на вагончике прокатиться, на берег выйти, но нет. Не могу я.

– А я, значит, могу? – спросил я.

Рычев остановился и издали посмотрел, как каркас въезжает на поводящую боками платформу.

– А я, значит, могу, – с некоторым удивлением сказал я. – Ладно, митинг на четыре назначен. Малый совет до того проведем?

– А смысл? – спросил Рычев.

– Блин.

– Ну ладно, ладно. Часа нам хватит.

Я хотел привести какую-нибудь пословицу, но все они были больно уж тягостными, потому повел плечом. Синдром прикушенного языка: больно, глупо, шипение вместо слов и зализывать нечем.