Я заглянул в полуоткрытую дверь кабинета отца. Раган сидел в своем старом, потертом кожаном кресле у камина, в котором, несмотря на теплое летнее время года, тлели несколько поленьев, отбрасывая тревожные блики на стены.

По сравнению со временем Ассамблеи он выглядел постаревшим на целое десятилетие. Глубокие морщины на его когда-то суровом и властном лице стали еще глубже, а могучие плечи ссутулились под невидимой тяжестью.

К огромному сожалению, от Рагана иф Регула в нем осталось очень немногое.

Убийство жены; подковерные интриги клана, направленные на меня; борьба с Теневым Сообществом, сейчас казавшаяся какими-то детскими играми; молчаливое давление главной ветви, которая, хотя и пользовалась моими услугами, никогда не одобряла ни меня, ни моих методов; смерть почти всех детей и их семей в ужасном терракте; окончательное падение статуса и, фактически, предательство клана, которому он отдал всю жизнь и, наконец, три с лишним года в тесном, сыром подземном бункере, в постоянном беспокойстве, в ожидании ареста или казни.

Возможно, если бы он не отдал мне свой Ледник, личная сила не позволила бы ему так расклеиться. Но лишившись того, что делало его главой ветви Иф, Раган уже не смог выстоять перед тем, что произошло потом. Тем более что ему уже было за восемьдесят и Поток больше не омолаживал его тело.

Рядом, в таком же кресле, сидела Найла, мягко держа отца за руку. Она тоже заметно постарела, хотя, в отличие от отца, до сих пор выглядела живой и бодрой. Вот только, хотя я и был ей очень благодарен за помощь когда-то в прошлом, пришел я все-таки не к ней.

Когда я его окликнул, Раган поднял на меня тяжелый взгляд, едва заметно кивнул.

— Сын. Доложили, что ты вернулся. Все в порядке на фронте?

— Все стабильно, — ответил я, останавливаясь в дверном проеме, не решаясь войти дальше и нарушить хрупкое уединение этой пары. — Кампания завершена успешно. Варкания за нами. Границы укреплены, противник перешел к глухой обороне.

— Хорошо, — он снова коротко кивнул, словно получил доклад о состоянии полей, а не о судьбе тысяч людей, и медленно перевел взгляд обратно на тлеющие угли в камине.

Я постоял еще мгновение, понимая, что никаких других слов — ни радости от моего возвращения, ни вопросов о подробностях, ни упреков за прошлое или настоящее, между нами больше не будет и не может быть. Только это гнетущее, всепоглощающее молчание и тяжесть безвозвратно прожитых и отнятых у него лет.

— Мне нужно отдохнуть, — сказал я наконец, разворачиваясь, чтобы уйти. — Меня не беспокоить. Ни по каким вопросам.

Я прошел по темному коридору к своей комнате. Дверь была заперта. Я провел указательным пальцем по старому механическому замку, послав в него тончайший импульс энергии, и глухой щелчок прозвучал оглушительно громко в давящей тишине спящего дома.

Войдя внутрь, я закрыл дверь за собой и накинул на нее простое, но эффективное Буйство, отсекающее любые внешние звуки, запахи и энергетические колебания.

Усилием воли снял с себя костюм, который на самом деле состоял из нитей энергии, подошел к кровати и лег на спину, раскинув руки. Я сосредоточился и легким применением Буйства отнял у шерстяного одеяла и льняной наволочки часть их тепловой энергии, охладив их до приятной, свежей прохлады, напоминающей утренний ветерок. Закутался, закрыл глаза.

Это не было необходимостью. Это был ритуал, сознательный акцент на ощущениях, которые когда-то были такими естественными и важными.

За последние годы, с каждым новым опасным столкновением, сложной стратегической задачей или просто дискомфортной ситуацией, я начал все больше ценить эти редкие моменты полного, абсолютного бездействия.

Возможность просто лежать, не думая ни о тактике, ни о врагах, ни о следующем шаге в многомерной игре. Отключать свою гиперактивную аналитическую часть разума и просто существовать, пассивно фиксируя нейтральные физические ощущения и наблюдая за бессвязным потоком мыслей, не пытаясь их упорядочить.

Я мог бы, при желании, заставить свое сознание погрузиться в подобие сна, но в этом не было ни малейшего смысла. Такой «сон» не снял бы никакой усталости, которой у меня попросту не было, а лишь лишил бы меня возможности осознанно наслаждаться этим уникальным состоянием бодрствующего покоя, этой медитативной паузой в вечной гонке.

Так я пролежал несколько часов, безмолвно и неподвижно, как изваяние, позволяя мыслям и образам течь свободно, не цепляясь за них и не давая им оценки. Время потеряло свою власть, растянувшись в эластичную, бесконечную ленту.

Наконец, я почувствовал — не физическую, а чисто ментальную, интеллектуальную насыщенность, словно мой разум вдохнул полной грудью после долгой задержки. Отдых был завершен.

Я плавно поднялся с кровати, и на мне моментально, без малейшего усилия, материализовалась привычная форма энергетической «одежды» — удобная и функциональная. Я прошел в смежную с спальней комнату, которую использовал как свой личный кабинет и лабораторию.

Сел в знакомое кожаное кресло, почувствовав под собой его продавленную упругость, взял в руки обычную, ничем не пропитанную записную книжку из грубой бумаги и ручку.

И я начал писать. Методично, с предельной концентрацией, пункт за пунктом, я излагал на хрупких желтеющих страницах все, что услышал и почерпнул от Юлианны.

Я не просто механически записывал информацию, я ее систематизировал, раскладывал по полочкам собственного понимания, соединял эти новые, драгоценные знания с той огромной, но хаотичной базой, что выстроил за последние десять лет рискованных экспериментов над собой.

Это был не просто сухой отчет или конспект. Это был глубокий синтез, медленное и уверенное рождение новой, более полной и точной картины мира Потока, его скрытых законов и истинной природы, которая начинала проступать сквозь туман моих прежних заблуждений.

Несколько дней я провел в полном, почти абсолютном уединении, не выходя из кабинета. Стопка исписанных листов на столе росла, страницы записной книжки заполнялись сложными энергетическими схемами, математическими формулами, описывающими взаимодействие энергий, и стрелками, обозначающими тонкие взаимосвязи между казалось бы разрозненными концепциями.

Я пропускал каждую крупицу знаний, полученных от Юлианны, через призму собственного опыта, ища скрытые закономерности и фундаментальные принципы, которые стояли за ее объяснениями.

И постепенно, словно густой туман, рассеивающийся перед лучами утреннего солнца, общая картина начала проясняться, обретая жесткие, неумолимые контуры. К сожалению, выводы были неутешительными.

Все, абсолютно все в моем нынешнем состоянии было завязано на основном теле. На том самом гигантском, покрытом хитином арахниде, в которое когда-то мутировала моя человеческая оболочка и которое сейчас было занято примитивным, но мощным сознанием Ананси.

Я, Лейран иль Аранеа в своем нынешнем виде, был всего лишь аватаром, энергетическим плодом, выросшим из этого физического тела, как яблоко на яблоне. И пока само дерево остается хилым, больным и слабым, не развивая свою корневую систему и ствол, плод, сколько бы он ни черпал сил из внешних источников — солнечного света или дождя в виде знаний Юлианны, — не сможет стать по-настоящему могущественным и завершенным.

Если мое основное тело, тот самый арахнид, начнет наконец подниматься по классическим, проверенным стадиям Сдвига Тверди — достигнет Зыбучих Песков, а затем и Раскола Земли — его базовая, фундаментальная способность накапливать, генерировать и удерживать Поток возрастет в разы, если не на порядки.

И это напрямую, будто по принципу сообщающихся сосудов, отразится на мне, его аватаре. Объем и плотность энергии, которым я смогу оперировать в своем энергетическом теле, увеличится многократно.

А достижение основным телом стадии Раскола Земли, по моим новым, уточненным расчетам, должно было открыть мне наконец доступ к мировой ауре — той самой высшей, первичной энергии, о которой пока что я мог что-то узнавать лишь из теоретических рассуждений Юлианны.