Ханнар сказала:

— Что делали дочери Солнца, когда на их подданных обрушивался мор?

— Но ты одна, и что ты сможешь сделать? — возразил Ханис.

— Хоть я и осталась одна, но я дочь Солнца и не могу уклониться от моих обязанностей. Дом Солнца велик и ненаселен теперь, когда нас с тобой всего двое. Пусть тех, кому нужен уход, приносят сюда. Я буду служить моему народу. Никто не может лишить меня этой чести.

— Одна ты много не сделаешь.

— Почему одна? — звонким голосом спросила Атхафанама.

— Потому что больше нет… — начал Ханис и осекся. — Ты что придумала?

— Я тоже царица. И я не буду прятаться в подвалах и кладовых. Если умру, то умру в свой час. Ты сам учил меня, как надлежит себя вести царице Аттана.

И Атхафанама смерила взглядом соперницу. Ханис после недолгого молчания покачал головой:

— Нехорошо ты придумала, Ханнар.

Ханнар тут же взорвалась:

— Если ты боишься за свою… за свою жену, это еще не значит, что я уступлю. Я не откажусь от своего права.

— Так. Ладно. Атхафанама, мы еще поговорим об этом. Ханнар, спустись к врачам и обсуди с ними, как лучше все устроить. Я хотел перевезти во внутренние помещения дворца Рутэ и Джанакияру с детьми. Но если здесь будет больница, лучше им оставаться на месте. И, Ханнар, что ты собираешься делать с Ханисом-маленьким?

— Как что? — Ханнар вздернула червонного золота бровь. — Он еще мал для битвы, но этого и не требуется. Какой случай подошел бы лучше, чтобы воспитать его слугой и защитником своих подданных? Он будет помогать мне, конечно.

— Это будет страшно, Ханнар.

— Быть правителем всегда страшно. Ты забыл, чей он сын?

Атхафанама побелела. Ханис схватил Ханнар за руку и стиснул.

— Я помню. Хватит. Ты права, но… Пусть будет так.

Так они решили. И Ханис-маленький с этого дня повсюду сопровождал свою мать.

А с Атхафанамой Ханис спорил всю ночь. Даже пригрозил запереть ее во дворце Эртхиа под надежной стражей. Но царица, с пылающим от гнева лицом, напомнила мужу, что в доме отца, повелителя Хайра, стерегли ее строже некуда, но каждую ночь она оказывалась в объятиях узника. И что теперь? Сам Ханис, учивший ее вольности, хочет посадить ее под замок? Она свой долг знает и понимает правильно. Она царица Аттана. Этого у нее никто не отнимет. Разве что Ханис хочет отказаться от жены и вернуть ее с позором в отцовский дом, так Атхафанаме и собираться недолго: без приданого пришла, нет ее доли в имении мужа, хоть сейчас накинет покрывало и уйдет, как из отцовского дома ушла, тайком.

И отвернулась, вроде бы скрыть слезы, а на самом деле — показать, что скрывает слезы. Ханис взял ее клубочком на руки, прижал к груди.

— Ты, маленькая, не понимаешь.

— Я не маленькая.

— Я боюсь тебя потерять. Больше всего боюсь. Ты — вся моя жизнь. Как мне сказать, чтобы ты поняла? Не будет тебя, мне ничего не нужно.

— Зачем тебе я? Такая ни на что не годная жена, которая только и может, что согревать твою постель и кормить тебя, и развлекать тебя, но не может и не сможет никогда родить тебе наследника? Я, когда умру, уже не буду тебе мешать, — и Атхафанама заплакала по-настоящему.

— Ты… ты…

Ханис сгреб ее, сжал сильно в руках.

— Ты маленькая и неразумная и ничего не понимаешь, сердечко мое. Ты мне нужна, никакой не наследник. Дети бывают или не бывают, у кого как, а ты у меня есть, и ничего мне не нужно, и никакой такой цены нет, за которую я откажусь от тебя.

— Нет, ты послушай, — всхлипывая и накручивая на палец его золотую прядь, причитала Атхафанама. — Эртхиа уехал к удо, и молодой Элесчи с ним, и Элесчи видели с больным кочевником в хане. Старший Элесчи так и сказал, что не ждет уже сына обратно. А про Эртхиа вестей нет никаких совсем. А он такой, мой брат, он, конечно, поехал прямо к Урмджину, он такой. И значит, мы его уже не дождемся. Не вернется он. И я виновата, приставала к нему с разговорами глупыми… И так ему покоя нет с этой… с сестрой твоей.

— Она мне не сестра, ты знаешь.

— Ну и что? Эртхиа не вернется, я умру, и тогда ты сможешь на ней жениться…

Ханис расхохотался до слез.

— Вон ты что надумала! Хватит. Глупости это. Даже если бы осталась одна на свете женщина и была бы это Ханнар, я бы на ней не женился. Нет.

— Женился бы, — зашипела Атхафанама. — Я знаю, она бы тебя уговорила. Вам детей надо народить, чтобы род продолжить, а иначе вам нельзя.

— Можно.

— Нельзя. Ты ведь бог.

— Я тебе говорил, что нет.

— А для меня — да.

— Ну и какое это имеет отношение? Зачем тебе умирать? Я хочу, чтобы ты жила.

— Мор надолго. Я столько без тебя не проживу. И еще… Ханнар решит, что ей надо, и начнет тебя уговаривать… пока я в подвале отсиживаться буду.

— А если ты умрешь?

— Тогда — делай, что хочешь.

— Так ты ревнуешь, Атхафанама? — через силу улыбнулся Ханис. — Как бы ты жила с мужем из своих, из хайардов? Ты ведь не была бы у него единственной.

— То другое дело, — насупила брови Атхафанама. — У нас так заведено и в том нет обиды. А у вас заведено по-другому, а когда делают не по заведенному — обидно.

— Разве у вас заведено, чтобы жена мужу перечила?

— А мы по-вашему живем, не по-нашему. Я царица. Прости меня, Ханис, но я ей ни в чем не уступлю. И если судьба мне умереть — умру, хоть в самое глубокое подземелье меня усади.

Так и не договорились.

А город пустел.

О том, как Арьян ан-Реддиль пел перед повелителем

В зеркале рассматривал свое лицо, пытался увидеть, каково оно на взгляд человека, видящего в первый раз, без привычки: такое гладкое, светлое. Он хмурил брови, сжимал губы, раздувал ноздри, так и так пытался придать лицу выражение строгости, гнева, царственной силы. Злился на себя и на свою слабость — заранее — перед северянином.

Трудно смотреть в глаза от рождения свободным всадникам Хайра. Трудно, зная, каким представал он их глазам. Каждое движение, каждый маленький, легкий, танцующий шажок свидетельствовали против него. Когда ему самому казалось, что он свободен и прям, размашист и небрежен, они видели то что видели, и он читал это по их лицам. Как безнадежно он ломал себя, не позволяя ни одного необдуманного жеста, ни одной самовольно вырвавшейся улыбки. Пеленал, как покойника, свое тело. За каждой косточкой, за каждым суставом учинил неусыпный надзор. Но что он мог, если с первых шагов его ноги были скованы цепочкой, с первых шагов до того шага, который он сделал, впервые переступая порог царской опочивальни? То, что казалось ему вольной, небрежной походкой…

И он знал об этом.

Каждый прямо и открыто встреченный взгляд был победой. Но эти победы считал только он. На самом деле они были не в счет.

И теперь эти песни. По-иному и быть не могло.

Что делать с этим ан-Реддилем? Бросить в темницу? Казнить?

За песни?

Оставить все без последствий, сделать вид, что не слышал, не знает?

Невозможно.

Как говорить с ним?

В первый раз — ради этого ан-Реддиля — приказал сплести в косу отросшие волосы. Нелепая получилась коса и вся спряталась в царский парадный косник.

И он не мог сделать свое лицо смуглее и жестче, плечи — шире и тяжелее. И понимал, что не понравится ан-Реддилю.

Но это свидание было уже назначено.

Арьян ан-Реддиль был приведен и поставлен перед троном: в чистой одежде, умащенный всеми положенными благовониями. Его коса была тщательно заплетена и украшена богатым косником, а небольшая, подстриженная на ассанийский манер борода обрызгана розовым настоем, он был одет и обут, как подобает воину хорошего рода, и являл собой зрелище, приятное для глаз царя.

Акамие сидел на троне, окруженный стражей, советниками и вельможами царства. В тяжелом красном облачении, в жестком царском оплечье, увенчанный красной короной. Толстая, но короткая его коса едва доставала за спину. Руки, тяжелые от колец, он сложил на коленях. И так застыл.