Тахин с Дэнешем целыми днями топтались на площадке за домом — привыкали к новым клинкам. Эртхиа тоже, конечно, покромсал воздух для обвычки, но эти двое, когда речь заходила об оружии, становились невменяемы. Эртхиа кричал им с террасы, хорошо, мол, что воздуха много, а то изрубили бы весь — и дышать стало бы нечем. Но за звоном они его не слышали.

Дом казался пустым, хотя кроме них и госпожи Хон в нем жили еще двое: тихая улыбчивая хозяйка и мальчик-слуга.

Вот они появились на пороге комнаты, отделенной от веранды двумя легкими ширмами с изображением заснеженных веток сосны.

Хозяйка была почти на голову выше И-тинь, но так же легка на ногу и движениями текуча. Эртхиа стеснялся разглядывать ее, угадав особую связь между нею и господином У Тхэ. Даже Дэнеша не стал переспрашивать: и так все было видно из ее приветливого послушания и его невозмутимого превосходства. Стесняться стеснялся, но красоту не увидеть трудно. И он тихонько, вполглаза любовался красавицей, когда она прислуживала им за трапезой, или вместе с И-тинь развлекала песнями и игрой на пиба, или когда в саду выбирала цветы, которыми потом украшала дом, собственноручно расставляя по комнатам задумчивые букеты. Мальчик следовал тогда за нею, внимательно смотрел, внимательно слушал.

Эртхиа, скосив глаза, наблюдал из-за края ширмы, как она маленькими шажками пересекает комнату, опускается на колени, выбирает цветок из пучка в руках слуги, то ли ученика, как легко движутся невесомые пальцы, как вытягивается ее шея из трех лесенкой торчащих воротников, набеленная, как и лицо, густо-густо. Густыми облаками клубились волосы, пронизанные, как молниями, длинными шпильками, но молниями ласковыми, безгромными. И, в точности как у Хон И-тинь, лицо было забелено все, только на верхней губе лепестком алело пятнышко краски, и нарисованные брови чернели узкими листочками. Лица не было, было прекрасное в своей неизменности изображение, знак прекрасного лица. И все оживлялось тихими, певучими движениями, робкой прелестью жестов и колокольчиковым голосом.

Заметив Эртхиа, она что-то сказала слуге. Тот осторожно положил цветы на колени хозяйке и торопливо вышел.

Эртхиа подумал, что такой голос не может быть от природы. Или в горло надо вставить серебряную трубочку с маленькими бубенчиками внутри, или долгие годы учиться такому звуку. У Хон И-тинь тоже был такой голос и в точности такие же интонации.

Тут Эртхиа запнулся в мыслях. Хозяйка (хозяйка ли, если так заметна здесь власть У Тхэ?) и маленькая Хон были очень схожи, очень. Но, положа руку на сердце, Эртхиа не мог не признавать, что маленькой Хон далеко до хозяйки. И маленькая Хон нравилась ему больше.

А все же ей было далеко… Взять хоть голос. У И-тинь бубенчики были серебряные, а у хозяйки — хрустальные. И когда они садились играть на своих широких, глубоко-округлых, с длинными колками пиба, пальцы хозяйки крепче зажимали лады, и звук выходил чище и сильнее. От игры и пения И-тинь хотелось порой и плакать. А когда пела хозяйка, тоненькое и печальное в душе не откликалось, но тихий трепет происходил в душе и ознобный восторг.

Так и во всем. Красота нарисованного лица хозяйки была совершенна. А у И-тинь — милее. И все тут. Эртхиа глаз бы с нее не сводил. Но ее поселили в дальней комнате, и она выходила только вечером и только вместе с хозяйкой. Эртхиа не хотел или не смел нарушать порядок в этом доме, где стены так тонки под блестящим лаком, так хрупки все вещи, так печальны цветы. Еще ему казалось, что, нагрянь буря, в этом доме, где только бумагой прикрыты окна, ничто не стронется со своих мест, и не шелохнутся красивые рисунки, развешанные по стенам, и не нарушится прихотливая стройность букетов, и не поведет бровью хозяйка и не уронит ни одной шпильки, ни одной пряди из прически-облака. Такой порядок, и правда, он не смел нарушить.

Мальчик принес накрытый столик, поставил перед Эртхиа. Хозяйка сама вышла на веранду, опустилась у столика на колени, наполнила чарочку, подала Эртхиа. Сказала что-то. Эртхиа улыбнулся, принял легонькую скорлупку, в полглотка осушил. Она налила еще. Эртхиа покачал головой, но она, с поклоном и ласковой улыбкой, снова протянула ему чарочку.

Эртхиа только сейчас услышал, что звон и лязг за домом прекратились. Наклонившись над перильцами, он увидел Дэнеша, а потом и Тахина, выходящих из-за угла. Разгоряченные, веселые, они обменивались смешками и задорными взглядами, довольные новым оружием и друг другом и самими собой.

— Идите, выпейте, — позвал их Эртхиа.

— Идем-идем, — усмехнулся Тахин. — Я бы и в самом деле выпил.

Они поднялись на веранду. Хозяйка вспорхнула, шелестя одеждами, спросила о чем-то Дэнеша, Дэнеш кивнул, она поклонилась и вышла. Эртхиа не удержался, проводил ее восхищенным взглядом, сказал друзьям, усаживавшимся к столику:

— Какая же красавица!

Друзья переглянулись — и расхохотались. Тахин колотил себя кулаком по колену, а Дэнеш даже провел рукой по глазам.

— Что это вы? — обиделся Эртхиа. — Разве нет? Красавица ведь…

— Да уж, — всхлипнул Тахин.

— Невесту себе присмотрел? — в восторге поинтересовался Дэнеш.

— Да ну вас! Уже нельзя человеку полюбоваться на девушку.

— Какая же это девушка? Это вовсе и не девушка. Это нашего вельможи любимец и зовут его господин Сю-юн.

Эртхиа поставил на столик невыпитую чарочку. Посмотрел на Дэнеша — не шутит ли? Посмотрел на Тахина. И покраснел до ушей. Насупился. Сказал с жестокой обидой в голосе:

— Что же ты Тахину сказал, а мне — нет?

— Что же тут говорить? — вступился за Дэнеша Тахин. — И так все видно. Ты на руки его посмотри. Ты видел его руки? Совсем другие.

— Уж куда мне! — вспылил Эртхиа. — Это ведь ты любитель таких…

Тахин посмотрел на него молча. Потом улыбнулся пренебрежительно.

— Таких никогда не любил. И в доме не держал.

— Таких! Что ты о таких знаешь? — оскорбился уже Эртхиа. — Ты бы видел Акамие… Из-за него-то все царство вверх дном и перевернулось, как пустой котел.

Тахин пожал плечами.

— Это у нас в Хайре сколько угодно. Не люблю, однако, рабов изнеженных, пустоголовых, кукол наряженных…

— Пустоголовых? Изнеженных? — обрадовался Эртхиа возможности поспорить о таком, в чем он окажется прав. — Да он все книги прочел на свете и все науки превзошел: и врачевание, и по звездам… Он и верхом, и из лука…

— Начнет говорить — не остановишь! — подосадовал Дэнеш.

— Ты что, — поддел Тахин, — сватаешь мне его?

Эртхиа хлопнул себя по коленям.

— С вами говорить! И ты, Дэнеш, тоже…

— И я, Дэнеш, — согласился ашананшеди. И попросил сумрачно: — Не надо.

— Ладно, — опомнился Эртхиа. Но упрямо закончил: — Только последнее скажу. Ты, ан-Араван, слышал, что в Хайре теперь правит Акамие ан-Эртхабадр?

— Не царское имя…

— Так вот это и есть брат мой Акамие, и имя у него самое что ни на есть царское. И понял я сейчас, почему не надо дарить ему эту девушку Хон. Он будет унижен, если женщина станет учить его книжной премудрости. Но вспомни, Дэнеш, как дружен он был с Айели, и ты поймешь, как надлежит нам поступить. И в самом деле, у него теперь советников достаточно, но с кем из них он сможет поговорить об узоре на ткани, о свойствах той или иной краски, о благовониях и притираниях, о танцах и пении? А брат мой знает толк в таких вещах и они ему приятны.

Дэнеш кивнул.

— А если приятны ему, значит нам, его друзьям, должно обо всем этом позаботиться. Какие вещи понимаешь слишком поздно! Это оттого, что я всегда забывал о различиях между моим братом и мной. А он уж таков, что поделаешь, — Эртхиа покосился на Дэнеша, но тот с непроницаемым видом разглядывал резные перила. Тогда, с вызовом глянув на Тахина, Эртхиа продолжил:

— Да, он таков, но это не его вина, и для меня среди всех, населяющих эту сторону мира, нет никого дороже моего брата. И я думаю: каково ему там, одному, без друзей? Ведь не с евнухами же он станет говорить о том, что приятно его душе. И не пошлет ведь он слуг на базар, чтобы купили ему друга… Поэтому лучше подарить ему такого как этот. Он искусен и в пении, и в танцах, и в этом их сумасшедшем письме. А пока караван дойдет отсюда до Хайра, он выучит наш язык, купцы его научат. И сможет перевести для Акамие все эти книги!