Нянька зарыдала в голос.

— Маленькая моя! Сказки эти отец твой все в детстве слушал, тогда же и забыл. Не бывает так, доченька, Атарика-нана, не бывает никогда. Выпей, послушай меня, глупую старуху. А вернется твой царь — оглянуться не успеешь, как заново тебя начинит. Глаза у него такие, и носит он всегда красное, а кто носит цвет граната, тот и плодовит, как гранат.

— Как же можно, няня, он там живой, я знаю, я чую его!

— Можно, можно, доченька. Он пока еще не настоящий, понарошку. Он пока не будет, а потом снова станет.

— А если он на меня обидится?

— Что ты, доченька! Он не понимает ничего. Он и не заметит.

— Нет, няня, я не буду это пить. Я боюсь.

Глупая, глупая девочка. Но нянька знает, как надо, знает, что делать, нянька перехитрит свою малышку — и все будет хорошо.

И нянька пошла к повару и сказала:

— Сладостный мой, халвяной, медовый, не могу я пить это. Горько. Хоть что, не могу себя заставить и глотка сделать.

— Глупая ты, — испугался повар. — Выйдет все наружу, насмерть запорют. Мне-то что, — слукавил он, — без моих кушаний господин дня не мыслит. А вот тебе совсем не жить.

— Глупый ты, — надулась нянька. — За меня госпожа заступится. Сам знаешь, отец ей ни в чем не откажет.

— Все равно, глупые мы оба: даром нам это не пройдет. Выпей, имбирная моя, шафрановая. Ты как зернышко перца: дыхания лишаешь, а сладко. Ну, выпей еще разок.

— Глупый ты, гордость поваров! Разве не можешь приготовить мне такое кушанье, чтобы вкуса этого зелья вовсе не чувствовалось?

— Глупая, приходи сегодня ночью, я дам тебе такое кушанье.

И на следующий день, попробовав от кушанья, нянька удивилась: ни вкуса, ни запаха противной травки и следа не осталось.

— Да есть ли она там?

— Не сомневайся. Видишь теперь, как я люблю тебя.

— Пусти, пора мне.

И подали Атарике к завтраку лепешек румяных, легких, пышных, и молока кислого с шалфеем и мятой, и мягкого сыра, и сотового меда, и пряников, и сладкой воды. А еще рассыпчатого печенья с пряностями, политого розовой глазурью. Нянька хлопотала над скатертью, переставляла тарелочки, то одно, то другое придвигала поближе к доченьке. Атарика рассеянно улыбалась. Вовсе ей кушать не хотелось. А вроде и голодна, как никогда?

— Что ты, няня, хлопочешь? Я и так поем.

Взяла чашечку с кислым молоком, поднесла к губам.

— Пей, пей, доченька, — вырвалось у няньки. Сама и пожалела: вовсе не в молоке было зелье, просто от заботливости, от жалости к исхудавшей, истомленной тревогой и печалью госпоже, вырвалось привычное слово. Если б не вчерашнее!

Атарика стала бела, как молоко в отставленной чашке. Поднялась, не глянув на няньку, вышла.

Степнячка Шуштэ ни минуты не стеснялась того, что она степнячка. В дом своего мужа вошла, как подобает женщине-удо — хозяйкой. Что бы там ни думал отец мужа, но в покоях, отведенных Атарику, она — царила. И, не как удочеренная сирота, не как из жалости взятая в дом, не торопилась переодеться в одежды Аттана. Плела свои косицы, мыла их сывороткой, шуршала широкими платьями, звенела монистами, топтала ковры узорчатыми носками. И не считала зазорным самой войти в кухню, приготовить настоящей еды. Раз уж здешний повар не знает, как она готовится. А что котлы здесь рабы чистят, ну хорошо. Ну и очень хорошо. А вот поесть по-своему человек должен обязательно. Не своя еда — баловство. Ни силы в ней нет, ни вкуса, ни смысла.

Поначалу только свое ела. Потом заметила, что за одним столом едят они с Атариком каждый свое. Испугалась, ведь и в постели так может стать. Но придумали они угощать друг друга, хорошо вышло. И радостно, и смешно.

Да уехал Атарик — и нет его, все нет. И вести одна чернее другой прилетели из степи, и осталась Шуштэ одна на свете. Только Атарик. А его отец сказал: был у меня сын. И не ждет уже сына обратно. Но Шуштэ знает, с кем поехал любимый муж, и не боится. Эртхиа-хайард уже ходил в Небесную степь, или на ту сторону мира, или куда еще, откуда никто не возвращается, и вернулся. И спутника своего в беде не оставит ни за что, это все удо знают. О чем Шуштэ волноваться? Она здесь за высокой стеной в большей опасности, чем ее муж в пораженной смертью степи, но поехавший с самим Эртхиа.

Шуштэ время от времени посылает к столу старшего в доме мужчины одно-другое блюдо из своих. И сама принимает присланные лакомства. Аттанская еда острее, Шуштэ полюбила ее в последнее время. Возвращался бы скорее муж — у Шуштэ есть, чем его обрадовать.

А пока Шуштэ завтракает в одиночестве, потому что не любит здешних болтливых, угодливых служанок. Еще может и сама дотянуться до миски с жирной подливой.

Служанка постучалась, поскребла ногтями косяк. Шуштэ издала набитым ртом недовольный звук, даже не обернулась.

— Молодая госпожа Атарика-нана просит разрешения войти, — громким шепотом объявила служанка.

Шуштэ удивилась — с чего бы вдруг? Из-за странного положения ее в доме — жены, не признанной отцом мужа, они с Атарикой не виделись. И вот…

Закивала головой, вытерла косицами пальцы, судорожно проглотила недожеванный кусок.

— Проси войти. И бегом на кухню, принеси что-нибудь ваше, здешнее!

Поднялась навстречу гостье.

— Входи, сестра моего мужа, раздели со мной пищу, да будет между нами мир и любовь, как должно.

И не удержалась, всплеснула руками, едва не ахнула. У них в кочевье и пятилетний ребенок заметил бы это: лицом худа, в талии полна, губы припухли, да и так видно, что беременна.

Тут вот что важно: если бы просто стало известно про девушку, что она нечестна, это одно. Но уже заключившая в себе новую жизнь, уже мать, она была вне осуждения. Так для удо. И Шуштэ, понимая, что грозит сестре мужа здесь, где совсем другие обычаи и законы, тут же, ни о чем не спрашивая, приняла Атарику под свое покровительство.

— Сядь сюда, — ласково велела она, подвинула гостье лепешки и подливку. — Поешь. Не плачь. Он твой плач слышит, а вступиться за тебя не может. Горько ему.

— Откуда ты знаешь? — задрожала Атарика.

— Что сын? Вижу. Смотри, — Шуштэ обтянула на животе просторное степняцкое платье. — А у меня дочь. Надо тебе переодеться. Кто еще знает?

— Няня моя, — и Атарика заплакала и рассказала Шуштэ, как горько ее предали.

— Не бойся ее. Перебирайся ко мне. Будешь только мое есть. Платья мои наденешь. Как будто мы такие подруги, что все вместе — понимаешь? Как будто весело тебе наряжаться и играть.

Атарика кивала, радуясь, что не одна теперь несет свою мучительную тайну. Не туда, куда хотела унести ее нянька, не к смерти.

— Так бывает, — вздохнула умудренная чужим опытом Шуштэ. — Прокляни его небо, что обидел такую хорошую девушку.

— Нет-нет! — вскрикнула перепуганная Атарика. — Не надо. Он и не знает ничего. Он знаешь кто? Он… он уехал с моим братом.

Шуштэ прижала пальцы ко рту. Глаза ее заблестели. Переведя дух и уже не опасаясь, что заговорит слишком громко, она зашептала на ухо подруге:

— Ты береги дитя. Он великой наградой наградит. Он вернется. Он всегда возвращается.

— Не умер ли он?

— И что? Все равно вернется. Ты послушай, я расскажу. Я знаю!