— Очень ясно все: умирают от любви, как от жажды. Пустыня, — сказал Дэнеш.

Эртхиа зажмурился, и на этот раз ему привиделся дворик с фонтанами, мокрые колечки детских волос, Джана и Рутэ в тени веранды и хмурая Ханнар, богиня, качающая веснушчатыми пальцами в голубоватой воде. И невидимая, но ощутимая тень беды и гибели колыхнулась и встала над ними. Он задержал дыхание, чтобы пережить этот миг смертельной тоски и ужаса.

— Наверное, это не самое страшное — умереть от любви, — сказал он, когда отдышался.

— Я им всегда завидовал, — согласился Тахин. — Не знаю большей удачи, чем умереть, когда жить невозможно.

— Как им это удавалось?

— Это можно, — задумчиво сказал ашананшеди. — Это умеют… Но, по-моему, здесь совсем другое: они умерли не нарочно.

— Не счастье ли — умереть обнявшись, на краю разлуки, не видя и не чувствуя ничего в мире, кроме любви, и так мгновенно и легко? Сколько раз я сокрушался более всего о том, что не могу прямо сейчас умереть и не жить дальше эту жизнь, которой я ни у кого не просил…

— В каких книгах рассказывается о них? — спросил Дэнеш.

— Это «Украшение рынков подробными рассказами о влюбленных» и прекрасная книга «Достаточность сострадания в описании дней влюбленных», — сказал Тахин. — Разве что имена не всегда те же самые. Может быть, такое случалось со многими. В те времена. Знаменитое «Ожерелье» написано позже, и там умирают уже по-другому: в длительной тоске, изнемогая от скорби. Нынче же от любви не умирает никто.

— Ну, — смутился Эртхиа, — ты разве знаешь, как оно нынче?

— В мое время уже не умирали.

Не знаю, в самом деле, умер бы Аренджа, если бы я не открылся ему? Но после он не умер, и выходит, что я сам лишил его высокой участи умереть от любви, взамен оставив ему возможность предать? О силки Судьбы!.. И вот этим мы платим за любовь?

Дождь нагрянул в середине дня. Ветер выпрыгнул из-за гор, налетел на долину, сбил набок листву, поднял, закрутил столбами пыль между белых стен Аз-Захры, пригнал тучи. Издали было видно, как они идут, а под ними густеет сизоватая мгла, заволакивая простор. И вот дошли, и быстрые капли застучали по крышам, по мощеным улицам. Ненадолго поднялся запах смоченной пыли, но дождь прибил его, густея и убыстряясь, стук и звон слились в один сплошной гул, все нараставший.

Кинулись закрывать окна ставнями. Акамие отозвал рабов от любимого балкона, стал в дверях. Капли летели перед самым лицом — белые, наискось. Он вытянул руку. Вдруг, сам не слыша и не понимая, громко и ясно сказал:

— Хочу отсюда!

Хойре, поднявшись из-за наклонного столика, бегом подбежал, поклонился.

— Прости, повелитель, не расслышал.

— А? — вздрогнул Акамие.

— Не расслышал, — повторил Хойре, еще ниже кланяясь.

Акамие сделал ему знак молчать и отвернулся к дождю. Тот же странный морок, что и всегда (с тех пор как царь Аттанский и его спутник покинули Аз-Захру), стоял перед глазами, ослепляя. Вот что это было: как будто смотришь на картинку в книге, яркую, подробную, а в ней одна фигура вырезана, и взгляду пусто в этом месте. На что бы ни смотрел Акамие, везде ему виделась эта вырезанная фигура, пустота от нее. Ничто не могло ее заполнить: ничто не подходило, не совпадало, между краями зияло отсутствие. И вся картина, все прекрасные и занимательные, искусно и тщательно выписанные ее подробности от этого лишались смысла.

Так и сейчас, глядя на дождь, видел в нем вырванный лоскут, на месте которого должен быть тот, кто стоял бы сейчас между ним и дождем, между ним и всем.

Слух так же не берег покоя. Шороха ждал, скрипа, легких шагов. Знал ведь: если бы в самом деле — ни звука, ни предчувствия звука не услышал бы! Но на каждый шорох оборачивался. А ведь сам шорох говорил: нет, это не он, нет.

Оставаясь один в покоях, то и дело поднимал голову от книги, смотрел на дверь: не вошел ли? Забываясь, много раз за ночь так взглядывал на дверь.

Устал.

И некого спросить, откуда взялось то, что обездолило его, то, что он ощутил впервые, оставшись наедине с Дэнешем в пустой тронной зале, когда губы еще выговаривали слова любви и покорности, а в сердце неодолимо росло иное. Но не раньше, чем его рука потянулась к руке возлюбленного, он смог понять, что ей никогда не дотянуться. И он ужаснулся ловушке, в которую попал, но сделатьуже ничего не мог. И первую ночь, которую они с Дэнешем провели вдвоем, наедине, они провели в царской опочивальне, сидя на разных концах ложа и глядя друг на друга глазами обманутых детей. Только утром они догадались, что соединить руки нет запрета, и поверили, что тонкую ниточку счастья и им уделила Судьба.

Тонкая-то нить и режет пальцы.

Я отказался от любви, сказал себе Акамие и повторил это трижды, силясь понять, что он такое говорит, и не смог. И наморщил лоб, и жалко улыбнулся. Я отказался от любви, а кому это нужно?

Еще оставалось время до часа царской милости, время свободы, когда он мог остаться сам с собой — и с Дэнешем, где бы он ни был.

Перелистывать нечувствительными пальцами листки с выписками и заметками, и скользить по ним невидящим взглядом, и предаваться своей любви, зная, что это, хоть и преступно, все же ему позволено. Хоть это.

Устал.

Хойре очень тихо, так что еле слышно было из-за дождя, но настойчиво покашлял. Акамие теперь и рад был отогнать печаль. Обернулся, посмотрел благосклонным взглядом.

— По моему разумению, повелитель пребывает в мрачном расположении духа, потому что… — Хойре помолчал, осторожно взглянул на повелителя.

— Ну? — Акамие поощрил его продолжать.

— Потому что давно ни с кем не делил ложа, — продолжил Хойре. — Это приводит к угрюмости, убивает аппетит, порождает ядовитые пары в сердце и в голове…

— Ты сведущ во врачевании?

— Только этого недуга, повелитель.

Акамие усмехнулся.

— И ты мог бы устроить так, чтобы я был исцелен?

Хойре кивнул.

— Ты мог бы найти и привести сюда мужчину, который…

Хойре кивнул.

— Мне, царю и твоему господину?

Хойре никак не ответил.

— Ну, положим. А что потом с ним делать? Убить? Вырезать язык? Или стать рабом его честолюбия, или алчности, или жажды власти — или просто жертвой его болтливости?

— Повелитель не подумал, что это может быть кто-нибудь из его рабов, — заторопился Хойре. — Уроженцы Ассаниды славятся своим ростом и силой, жители Побережий очень красивы, а черные невольники известны своей похотливостью, так что многих из них приходится оскоплять, лишь бы они не нарушали спокойствия в доме.

Тут Хойре, чтобы показать искренность своей заботы, поднял взгляд на повелителя, и тут Хойре увидел, что руки повелителя дрожат. Повелитель перехватил его взгляд и сжал кулаки. Голос его стал резок.

— Я не нуждаюсь в твоих советах и помощи… в этом деле. Не смей говорить об этом. Никогда. Забудь. Это…

— Это не мое дело, повелитель, я понял. Но, может быть, повелителю угодно, чтобы к нему привели девушку? Осмелюсь заметить, что повелителю для первого опыта следовало бы прибегнуть к женщине, сведущей в этом деле, и такая у меня есть.

— О! Где же ты ее держишь, так чтобы это сохранилось в тайне?

— Если повелитель простит своего недостойного раба…

— А если и не простит? — Акамие покусывал губы. — Говори уж!

— Если не простит, моей голове недолго осталось украшать мои плечи. Я взял некоторые ценности, не в казне, нет, а в тех покоях, которые повелитель не посещает… И я поручил одному из незначительных слуг повелителя, который по долгу службы часто покидает дворец, присмотреть на рынке невольницу, выращенную для ночной половины, молодую и красивую, но уже служившую прежнему хозяину. Я передал ему это поручение якобы от имени повелителя. Я полагал, что, если повелителю понадобится невольница такая, как я приобрел, то он будет доволен моей расторопностью, и я легко смогу отчитаться в издержанных средствах. А если невольница не понадобится, ее можно продать.