У Тхэ сказал Дэнешу:

— Желание твоего господина исполнено. Выбран тот, лучше которого в Ы не найдется. Когда ему собираться в дорогу?

— Как раз на днях мой господин разговаривал с купцами из его страны. Караван собран, ждут только позволения моего господина. Готовы тронуться хоть завтра.

— Хорошо, — сказал У Тхэ. — Завтра благоприятный день.

— Когда мой господин сможет взглянуть?…

— Твой господин будет доволен, когда ты назовешь ему имя.

— …?

— Сю-юн.

Господин У Тхэ задержался во втором доме до глубокой ночи, а может быть, и позже, потому что никто толком не знал, когда он ушел. Когда Эртхиа перед вечерней трапезой поймал его на веранде и через Дэнеша стал уверять, что совершенно нет необходимости посылать Сю-юна, что кто-нибудь другой его вполне бы удовлетворил в качестве подарка брату, что это, должно быть, неприятно господину У Тхэ… — У Тхэ прервал его небрежным жестом:

— Уверяю вас, тут не о чем говорить. Поедет только Сю-юн и никто другой. Вы ведь спрашивали о самом лучшем? Я настаиваю на том, чтобы самого лучшего вы и приняли в подарок. А это Сю-юн. Большая честь для меня и великое счастье для Сю-юна. Уверяю, никаких неудобств вы мне не доставили.

Безмятежный покой на лице У Тхэ был искренен и неподделен.

— Прошу вас, — закончил разговор У Тхэ, — оставим это. Не стоит придавать значение мелочам.

Позже он позвал к себе Сю-юна и долго придирчиво разглядывал его, уверяясь в правильности своего выбора.

— Послушай меня. Ты служишь в моем доме третий год и ни разу не дал повода для моего неудовольствия.

Сю-юн низко поклонился, в знак смущения прикрываясь веером. Узор из цветов сливы нежным розоватым тоном оттенял белизну его лица.

— Я оказался в долгу перед чужаками, — сказал У Тхэ. — Это неприятно. Вся Ы в долгу перед ними. Это очень неприятно. Я искал лучшего в кварталах Утренних расставаний или Созерцания ивы, или в театрах, или где только отыщется. Я видел всех. И не нашел того, кто мог бы удовлетворить всем требованиям. Один ты.

— Осмелюсь сказать: не понимаю, что это значит?

У Тхэ с треском раскрыл и закрыл веер.

— Они хотят такого как ты. Но такого нет. Есть только ты.

— Теперь понимаю. Как скоро мой господин расстанется со мной?

— Завтра.

— Благодарю, господин.

— Поскольку я решил, что ты будешь принадлежать повелителю Хайра, не годится тебе теперь проводить ночи… с кем угодно другим. Но бумага, по которой ты переходишь к новому хозяину, еще не составлена. Я подпишу ее завтра.

Сю-юн поклонился так, что локти его коснулись циновки, а голова легла между локтей.

— Благодарю, господин. Осмелюсь спросить: что, если я умру этой ночью? Тогда возьмете лучшего из тех, что есть, и…

— Ты не умрешь, — отрезал У Тхэ. — Ты хороший слуга.

Пришли попрощаться, проводили за ворота.

Сю-юн ехал в носилках, приоткинув занавеску. Набеленное лицо хранило неподвижность, полураскрытый веер лежал на коленях, едва придерживаемый небрежными пальцами. Только покачивались в такт шагам носильщиков подвески на шпильках, задевая воротники надетых одно на другое трех парадных одеяний.

У Тхэ, ступая важно, шел рядом с носилками.

Возле ив у поворота дороги он сделал знак носильщикам. Те остановились.

— Прощайте, — сказал У Тхэ, обращаясь к сидящему в носилках. — Не сомневаюсь, что будете наилучшим образом служить повелителю Хайра и не принесете позора сделавшему подарок.

— Не сомневайтесь, — церемонно склонив голову и сложив перед грудью руки, отвечал Сю-юн. Голос его был ровен, но веер разломился пополам с громким треском.

— Отдайте это, — протянул руку У Тхэ. — Не годится ехать к господину с поломанным веером.

— Что же — без веера? — едва слышно спросил Сю-юн, не смея взглянуть ему в глаза.

— Среди ваших вещей достаточно…

— Но все уложено в короба.

— Вот, — недовольный, У Тхэ протянул ему свой веер. — Вы позорите меня.

— Простите, — выдавил Сю-юн, наклоняясь так низко, что лоб его коснулся колен. У Тхэ махнул рукой носильщикам и обернулся к своим спутникам:

— Как неловко… извините, — и сунул за пазуху поломанный веер Сю-юна.

Дэнеш молча наклонил голову, провожая глазами удалявшиеся носилки.

— Дэнеш, может быть, вернуть… — шепнул Эртхиа.

— Это невозможно, не видишь? — краешком брови Дэнеш повел в сторону У Тхэ. Вельможа вопросительно наклонил голову.

— Владыка Солнечного престола выражает уверенность в том, что ваш слуга должным образом станет служить его царственному брату, — не моргнув глазом, объяснил Дэнеш.

— В этом не может быть никаких сомнений, — горделиво выпрямился У Тхэ.

— Вот видишь, — сказал Дэнеш, переведя его слова для Эртхиа.

День прошел в трудах, ставших привычными: подносили воду умирающим, закрывали тусклые глаза мертвым, переходили со ступени на ступень, обходили улицу за улицей.

— Она одолела, — сокрушался Илик.

— Мы не оставили их умирать в одиночестве, — напоминала Атхафанама.

Они ночевали, где придется, под любым кровом, оказавшимся поблизости, ведь хасса побуждала свои жертвы выбираться наружу в поисках воды, и улицы были страшны, а дома — пусты. Ноша их была невелика: кувшин и медная чашка у Атхафанамы, кувшин и медная чашка у Илика. Все остальное из необходимого они находили в домах и брали, не стесняясь, ибо принявший последний вздох умирающего причисляется к его наследникам. И были они наследниками всему городу. Только одно еще носил с собою Илик, котомку с инструментами и снадобьями, никому теперь не нужными в Аттане, потому что пришла хасса — и как не бывало других болезней.

Случалось им ночевать в лачугах, случалось — в богатых купеческих домах, так же оставленных обитателями.

— Запишу, что от хассы не отсидеться за стенами, — сказал Илик, со дня на день откладывавший необходимый труд. — Если успею.

— Садись и пиши, — сказала Атхафанама.

Они как раз устраивались на ночлег на кухне большого дома поблизости от базара. Как днем они не различали, кто врач, кто царица, кто кому должен прислуживать и подчиняться, так и в час отдыха не различали мужской и женской работы. Вдвоем открывали кладовые, разводили в очаге огонь, возжигали куренья — если находили, — готовили ужин (что попроще да побыстрее, а если что находили вяленого, съедали холодным, запивая подогретым вином). Мыться не пошли к водоему, непременному в саду такого большого дома. По опыту знали, что найдут там. Но в кухне оказался почти доверху наполненный высокий каменный кувшин. Так почти всегда бывало: хасса лишала памяти и разумения, и покидали дома в поисках воды, которой и дома было вдоволь. Раздевшись до пояса, они по очереди лили друг на другу на плечи подогретую воду, и не было между ними стеснения, потому что оба пережили уже свою смерть, а разве покойник стесняется тех, кто его обмывает? Шлепая босыми ногами, оставляя за собой мокрые следы, пошли искать по дому одежду. Атхафанама поднялась наверх, в женские покои. В комнате одной пол был застелен не аттанским ковром-стригунком, а плотно сбитым цветным-узорным войлоком. Колыбель пустая стояла у разворошенной постели, а рядом на ковре — груда одежды: длинные вышитые на груди рубахи, безрукавки с нашитыми монетками и золотыми бляшками-уточками. И полосатые платки, и носки шерстяные, вязаные узорно — все дорогое памяти, из тех счастливых времен, когда милый Ханис был всесильным богом, пусть изгнанником, но не пленником уже — и еще не запредельно чужеродным, от кого не родишь… И Ханнар, бедная, еще не крала чужого мужа и не обрекала на смерть своего. И Атхи, бедная, луну за луной провожала, надеясь, что уж в следующую…

Вот когда царица повалилась на колени, зарылась головой в тряпки и завыла.

Илик прибежал, надавал царице оплеух, натянул первую попавшую в руки рубаху, отпоил вином, отругал, обнял и укачал, как маленькую.