Но ответом ей было молчание, потому что жители стыдились отказать ей, а впустить путников боялись, и едва Атхафанама делала хоть маленький шаг в сторону селения, в нее летели камни. У нее не было воды, чтобы побрызгать Илику на лицо, и когда она сама пошла искать здешний источник, за ней следили и стрелами отогнали ее от воды. Она пошла бы и под стрелами, но если бы она умерла, какая была бы в том польза для Илика? И она вернулась и села так, чтобы своей тенью укрыть его голову от солнца, и сняла платок и махала им над его лицом, и вытирала кровь.

Илик очнулся, похвалил ее, что все сделала правильно, ощупал рану.

— Бровь рассекли. Всегда много крови. Испугалась? Это не страшно.

— Ты был как мертвый.

— Ты на себя посмотри. Разве можно плакать, когда лицо в пыли? И нельзя плакать на виду у больного, джаит.

Атхафанама всхлипнула, растерла по лицу слезы, засмеялась вместе с Иликом.

— Как ты?

— Живой. Давай переберемся отсюда в тень. И лучше уйти подальше, пока не стемнело. Они так боятся, что могут убить нас, лишь бы мы не прокрались в селение ночью.

— Они к нам близко не подойдут.

— А стрелы?

Атхафанама вздохнула.

Илик с трудом поднялся, опираясь на руки и плечи Атхафанамы. Они побрели сквозь заросли орешника и в глубине упали на землю и прижались друг к другу, обнялись, ища и находя друг в друге утешение и надежду.

— У меня нет сил идти дальше, — шептала Атхафанама, — что с нами будет?

— Завтра все будет хорошо, — обещал Илик, сам не веря, потому что боль в голове усиливалась и он с трудом сдерживал тошноту. — Завтра все будет хорошо. Сон вернет нам силы.

— Почему они так с нами поступили?

— Они боятся хассы. Они правы. Если бы я был лекарем в этом селении…

И замолчал.

— Илик! — испугалась Атхафанама. — Что с тобой?

— Тише. Спи. Нам нужно спать. Спи.

Атхафанама вздыхала, вздыхала, да и заснула. Илик еще долго маялся, перемогаясь, но наконец и его подхватил сон, закачал, закружил — едва он успел оттолкнуться от царицы, отвернуть лицо. Его вырвало на камни желчью и слизью, и он долго кашлял и всхлипывал, и не мог унять икоту. Атхафанама вытерла ему лицо краем платка и поднялась на ноги.

— Ты куда?

— За водой.

— А знаешь, где?

— Знаю.

— А что раньше не принесла?

Атхафанама ничего не ответила.

— Не ходи, — окликнул ее Илик. — Тебя убьют, и я умру. Завтра найдем воду.

— Завтра мы умрем, — кусая губы, крепясь из последних сил, пообещала Атхафанама. — Никто не пустит нас к воде.

— Иди сюда. Ложись. Завтра все…

И замолчал опять.

— Илик! Не надо, Илик, не смей, не оставляй меня, я тебе не велю, не смей!

И причитала тихо и страстно над братом своим, и не потому не кричала, что боялась назвать на их голову жителей селения. А страшно было голос возвысить: голосят над мертвыми. Чуть не шепотом бранила царица Рукчи, чтобы не смел умирать: что ей делать тогда, куда идти? В темноте и страхе путалась, не умела разобрать, жив ли — или можно и впрямь голосить, оплакать и себя заодно. Приникла к груди Илика, но свое сердце так билось и ухало, что опять ничего не смогла разобрать. Вспомнила, как учил Илик, стала искать бьющиеся кровяные жилы на шее. А в ладонях своя кровь билась тугими толчками.

И не услышала сразу шороха и треска в зарослях, а когда услышала, совсем близко, испугалась так, что руки-ноги отнялись. Либо зверь охотится, либо из селения убивать пришли. Не дыша, повернула голову.

Высокий человек, одетый странно, вышел к ней, одной рукой отводя ветки, другой прижимая к груди широкогорлый, узкий книзу сосудец. Из него выходил розоватый свет и лежал на спокойном лице незнакомца, на красных кудрях, на ярко-белой одежде, окутывавшей плечи.

Он посмотрел на Атхафанаму, и она, встретив его взгляд, тут же и расплакалась от облегчения, что не одна уже и не самая сильная.

— Не бойся, — вытирая слезы, попросила она. — Он не болен. Это не хасса. Клянусь, он ранен только.

А незнакомец кивал ей ласково, словно наперед зная все, что она скажет, и как все на самом деле, и что с этим делать, — и зная самое главное: все будет хорошо.

Атхафанама успокоилась, приняла из рук незнакомца сосудец с огнем (глиняные бока обожгли ладони) и стала послушно собирать сухие ветки и складывать костер. А он сам опустился на землю и взял голову Илика себе на колени, обхватил ее ладонями, поднял лицо, закрыл глаза и так замер.

Атхафанама ловко сложила костерок, но не решалась поджечь его, ожидая слова незнакомца. Смиренно сложила на коленях руки, опустила ресницы, чтобы и взглядом не помешать удивительному гостю.

Лицо Рукчи наконец порозовело, ресницы дрогнули, он задышал глубоко и открыл глаза. Встретился взглядом со своим исцелителем и остался лежать неподвижно, давая ему закончить работу. Спустя небольшое время незнакомец убрал руки с его головы и улыбнулся.

— Не будешь спать три дня и три ночи. И не старайся заснуть. Бодрствуя, сам себя исцелишь. При ударах головы надлежит поступать так.

— Меня учили по-другому… — пробормотал Илик.

— Лечу я, мне и отвечать, — сказал незнакомец. — Я начал по-своему, так и продолжим.

— Согласен. Испробую на себе, тогда и буду судить о твоем способе.

— Так, — согласился незнакомец. — Тебе нужно много пить, а есть как можно меньше.

— С этим не поспоришь, — заметил Илик. — Тем более, что ни воды, ни пищи мы не можем достать.

— У вас все будет. Огонь уже здесь, остальное несут следом… Мне пора. Запомни: лежать в покое, но не спать, пить, но не есть. А ты, разумная женщина, плесни из горшка на хворост, когда я уйду. Будь осторожна, этот огонь прилипчив, и не просто его погасить. И проследи, чтобы твой спутник в точности соблюдал мои наставления. Дважды я ни к кому не прихожу. Прощайте.

Он с осторожностью опустил голову Илика на землю, легко поднялся и пошел от них, раздвигая руками ветви орешника, и так быстро, что Атхафанама едва успела окликнуть его.

— Назови нам свое имя, — сказала царица, — чтобы мы могли произносить его с благодарностью и сохранить в памяти до конца наших жизней.

Незнакомец остановился, обернулся к ним.

— Славьте Обоих богов. Если я напомнил твоему сердцу кого-то, кто ему дорог, зови меня его именем. Это справедливо и угодно тем, кому я служу. А других имен мы не носим.

И поклонился, и исчез в сгустившейся темноте.

— Джая… — тихо сказал Илик.

— Потому что исцелил тебя?

— Про Джаю говорится, что его красота остановила меч врага. Разве этот не таков? Как говорят в Удже, чистый хрусталь. Что он сказал о воде и пище?

— Что все у нас будет. А ты, Илик, все же к мужской красоте неравнодушен, я вижу.

— Я вообще к красоте неравнодушен, ты знаешь, царица.

Атхафанама смутилась, жалея, что заставила Илика вспомнить о его возлюбленной. Наклонив голову, она поправила веточки в костре и со всей осторожностью наклонила над ним сосуд. Огонь выплеснулся, охватил хворост. Атхафанама не отрывала глаз от огня, раздумывая, нужно ли сказать Илику, что она жалеет о своих словах и сказала, чего вовсе не думает, — или лучше уж молчать?

Опять раздался шорох в зарослях, Илик и Атхафанама обернулись на шум и увидели, как из кустов выбирается женщина. Лицо ее было замотано вышитым платком так, что видны были одни блестящие глаза, но тихий голос — нежен и приветлив.

— Вот, — с облегчением произнесла она. — Хорошо, что вы зажгли огонь. Я давно вас ищу. Меня зовут Райя, я прошу вас войти под крышу моего бедного дома.

Еще до рассвета, опираясь на плечи Атхафанамы и Райи, потихоньку, шаг за шагом, на подгибающихся ногах Илик перебрался в маленькую хижину, сложенную из камней, под плоской, покрытой дерном крышей, лепившуюся к склону горы в стороне от селения. Женщины уложили его у очага на грубую полосатую тканину, которая и была единственной постелью в доме, а сами принялись хлопотать у очага.

— Я сама здесь не так давно, — рассказывала Райя. — Там, где я была, все умерли, все до одного, кто был рядом со мной. Тогда я ушла, и хасса не увязалась за мной. Я была в Аттане, а пришла сюда, так далеко, потому что остановиться было негде: везде стоны и крики, плач и проклятия. Или тишина. Вы слышали, какая тишина бывает после хассы? Я бежала, пока не падала, поднималась и бежала опять. Здесь только нашла себе место. Но она придет и сюда.