Внезапно из-за поворота появилась женская фигура. Я едва успел отступить в сторону, чтобы уступить дорогу, как Рейнгольд замер в почтительном полупоклоне.

— Ваше Императорское Высочество…

Перед нами была Великая княжна Ольга Николаевна. Высокая, стройная, с умными и немного грустными глазами, она воплощала в себе достоинство и лёгкую отстранённость царской дочери.

— Рейнгольд, — кивнула она своим мягким, мелодичным голосом. Её взгляд скользнул по мне, задержавшись на мгновение с лёгким, неподдельным любопытством. В Зимнем редко видели незнакомых молодых людей в скромном, непарадном сюртуке.

Рейнгольд, не разгибаясь, поспешил представить меня:

— Его благородие барон Вадбольский, который однажды оказал помощь его высочеству цесаревичу…

Ольга Николаевна слегка оживилась.

— Ах, да, я слышала эту историю. Благодарю вас, барон, за смелость. — Она произнесла это без намёка на высокомерие, с искренней теплотой.

— Пустяки, ваше высочество, — пробормотал я, кланяясь. — Долг всякого верноподданного.

Я взглянул на Рейнгольда, дескать, любезностями обменялись, надо топать дальше. Рейнгольд усмехнулся, кивнул.

— Да-да, барон, надо идти. Ваше высочество…

Он поклонился цесаревне, я сделал с ним шаг дальше по коридору, как нам в спины долетел чистый нежный голос:

— Но мы должны наградить вас, барон.

Я сказал испуганно:

— Нет-нет, ваше императорское высочество!.. Ничего не надо. Забудьте о такой ерунде.

Мы стояли в неловкой паузе. Я чувствовал, как Рейнгольд ловит её взгляд, словно ожидая дальнейших указаний. Княжна, казалось, хотела что-то сказать, но сдержалась, лишь ещё раз кивнула и проследовала дальше по коридору в сопровождении фрейлины.

Рейнгольд вытер платком лоб, хотя в коридоре было прохладно.

— Фу-у… Везёт же вам, барон, на высочайшие встречи. Идёмте, министр не любит ждать.

Я поспешно двинулся по коридору, ухватив Рейнгольда за рукав. Мы прошли несколько шагов, он наконец высвободил руку и сказал с удивлением:

— Что с вами, Вадбольский? Так страшитесь получить что-то из рук императорской семьи? Другие готовы на любые жертвы, только бы…

Я прошипел:

— У меня есть все, что мне надо. На хрена попу баян, когда есть кадило? Простите за грубость, ваше сиятельство, но минуй нас барский гнев и барская любовь, как кто-то сказал пророчески, у нас же много пророков? Я хочу сидеть в своей скорлупке и не высовываться в этот сложный мир!

— Ладно-ладно, — ответил он, — как скажете. Хотя я вас в чем-то понимаю. Но жизнь обязывает! Многие хотели бы сидеть в скорлупке. Но, увы, нельзя! Мы частицы общества. Потому, сцепив зубы, вылезайте из скорлупки, хоть и страшно, общайтесь, действуйте… что вы успешно и делаете.

Я бросил последний взгляд на удаляющуюся фигуру княжны. Эта случайная встреча была ещё одним знаком, знаком того, что моя жизнь уже не принадлежит мне. Я шагнул в этот мир, и теперь его обитатели, императоры, княжны, министры, стали частью моей реальности, хочу я того или нет.

Кабинет графа поражал аскетичностью. Никакой позолоты, только карты на стенах, заваленный бумагами стол и суровый мужчина с орлиным профилем, чей взгляд казался способным просверлить броню.

— Барон Вадбольский, — произнёс он, не предлагая сесть. — Лейб-медик Арендт представил заключение по вашим опытам с обезболивающими средствами. Армейские хирурги бьют в набат, потери от болевого шока после ампутаций превосходят боевые. Вы утверждаете, что нашли решение?

Я стоял по стойке «смирно», чувствуя, как под мундиром холодеет спина. Это был не светский разговор, а доклад начальнику.

— Так точно, ваше сиятельство. Речь идёт не о новом средстве, а о стандартизации и усовершенствовании метода ингаляционного наркоза. Я лишь систематизировал имеющиеся наработки господ Пирогова и Иноземцева.

— Эфир? — брезгливо поморщился граф. — Он капризен, требует сложных аппаратов. В полевых условиях неприменим.

— Совершенно, верно, ваше сиятельство. Потому я предлагаю сосредоточиться на хлороформе. Он стабильнее, аппаратура для его применения проще и портативно. Мною разработан полевой комплект, который может нести один санитар.

Я сделал паузу, давая ему переварить информацию.

— Осмелюсь заметить, что эффективность анестезии уже доказана трудами самого Николая Ивановича Пирогова. Вопрос в её массовом и безопасном применении на фронте. Для этого требуются не столько деньги, сколько организационные решения: утверждённая инструкция, краткий курс для фельдшеров и налаженное производство самих препаратов и аппаратов.

Пален молча взял со стола лежавший там доклад, пролистал его.

— Арендт пишет, что вы разработали и некое… таблетированное болеутоляющее? Для послеоперационного периода?

— Так точно. Оно не заменит наркоз, но позволит сократить страдания раненых при транспортировке и облегчит работу госпиталей.

Он отложил доклад и уставился на меня своим пронзительным взглядом.

— Почему военное ведомство должно доверить это вам? У нас есть Академия наук, есть медико-хирургическая академия.

— Потому что они будут обсуждать и испытывать год, ваше сиятельство. А пока они обсуждают, солдаты умирают. Я же предлагаю готовое, проверенное решение и беру на себя организацию производства и обучения. Мой партнёр, Мак-Гилль, уже подыскал помещение для мастерской.

Граф несколько секунд смотрел на меня, затем резко кивнул.

— Хорошо. Рейнгольд, — он повернулся к камергеру, — устройте барону аудиенцию у императора. Немедленно. Это важнее, чем все донесения с фронта… Его Величество интересуется всем, что может сохранить жизнь солдатам. Доклад чёткий, без лишней воды. Это производит лучшее впечатление.

Пока дожидался аудиенции, в моей голове роились мысли. Как донести до императора простую истину? История давала нам жестокие уроки. После восстания Декабристов к казни приговорили тридцать шесть человек, пять через четвертование, остальных через отсечение головы. Василий Игнатьевич должен был умереть на плахе, но Николай при конфирмации смягчил приговор, заменив четвертование на повешение, а отсечение голов — на каторгу. Всего то!.. При Петре I казни исчислялись тысячами. Будь декабристы при Петре Первом, на плаху пошли бы сотни дворян, а в Сибирь — тысячи. И вообще казнь пяти декабристов была единственной казнью за все тридцать лет царствования Николая I.

Но для меня сейчас самое главное — император наконец-то ощутил: мир меняется стремительно. Нужно и Россию менять быстрее, чем он полагал в своей осторожности. Да, будут волнения, будут бунты, будут разные смуты, но Россия справится и выйдет из огня обновленной, удивляя и ужасая соседей возросшей мощью. А настоящая мощь, которую нужно вдалбливать государю, не в большой армии, а в мощной индустриализации страны, повышении статуса ученых и предпринимателей. К концу его правления уже начала создаваться конкурентоспособная промышленность. Возросло производство сахара, фарфора, изделий из кожи, начали производить не только первые в России станки, но даже… паровозы! Именно по его указу началось строительство шоссейных дорог: Петербург–Москва, Москва–Иркутск, начали строить железные дороги руками таких энтузиастов, как мы с Мак-Гиллем.

Аудиенция у императора была совершенно иной. Рейнгольд деликатно постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, толкнул её, пропустив меня. Переступил порог.

Кабинет Николая Первого: просторный, два больших стола, ни одного дивана, только стулья с подлокотниками, зелёные стены, на которых несколько картин, самая крупная — панорама сенатской площади. Яркая люстра над столом, на втором столе многочисленные письменные принадлежности «про запас» и высокий прозрачные стакан с десятком уже очиненных перьев.

В кабинете светло и чисто, воздух свеж, вот окно раскрыто. Император не курит, не пьет, питается правильно и образцово, потому здоровье железное, но всё же вид усталый, а под глазами тёмные мешки, что и понятно: война не ограничится турецким берегом, а придет и на российскую землю.