По знаку Фарамира Управитель с поклоном удалился.

– О чем же ты просишь меня, о госпожа моя? – спросил Фарамир, когда тот ушел. – Я ведь тоже в плену у Целителей, как и ты.

Жалость всегда проникала в его сердце глубже, чем любое другое чувство, – и теперь, когда он взглянул на Эовейн чуть пристальнее, красота и отчаяние королевны причинили ему острую душевную боль. Увидела и она Фарамира – и встретила в его глазах неподдельное, хотя и суровое участие; но в то же время, воспитанная среди ратников, привыкшая к бранным тревогам, она с первого взгляда поняла, что перед ней могучий воин, которого не смог бы превозмочь в бою ни один из роханских всадников.

– О чем же ты просишь, госпожа моя? – повторил Фарамир. – Я готов сделать для тебя все, что в пределах моей власти.

– Если бы ты велел Управителю отпустить меня из Обителей, мое желание было бы исполнено с лихвой, – сказала она, и, хотя слова ее прозвучали гордо, прежняя уверенность покинула Эовейн и в сердце к ней впервые проникло сомнение. Ей подумалось, что этот высокий воин, столь строгий и столь учтивый, может счесть ее просьбу капризом и станет отныне думать о ней как о ребенке, которому не хватило терпения довести до конца скучную работу.

– Я и сам нахожусь под его опекой, – развел руками Фарамир. – К тому же я еще не полностью вступил в свои права. Но, даже будь я лям, ибо они более меня сведущи в своем искусстве. Только крайняя надобность заставила бы меня впасть в ослушание.

– Но я не ищу исцеления, – не сдавалась Эовейн. – Я хочу в бой, как мой брат Эомер, а лучше – как король Теоден, который погиб, стяжав и честь, и покой одновременно.

– Даже если бы у тебя хватило сил держать оружие, госпожа моя, за войском следовать уже поздно, – покачал головой Фарамир. – Но что с того? Возможно, мы все умрем в бою, причем очень скоро, и смерть настигнет нас, не спрашивая, хотим мы того или нет. И ты встретишь ее куда достойнее, если покоришься Целителям теперь, в часы затишья. Нам обоим, тебе и мне, остается только одно: с нетерпением препровождать часы ожидания.

Эовейн не ответила, но Фарамиру показалось, будто что–то в ней подалось, смягчилось, – так бывает, когда сквозь трескучие морозы пошлет о себе первую весточку весна. По щеке королевны, как блестящая капля дождя, скатилась слеза. Гордая голова Эовейн чуть заметно поникла.

– Но Целители утверждают, что я должна провести в постели еще целую неделю, – проговорила она тихо, обращаясь скорее к себе самой, чем к нему. – А в моих покоях нет даже окна, которое выходило бы на восток…

Теперь она казалась обыкновенной девушкой, юной и печальной.

Фарамир улыбнулся, хотя сердце его по–прежнему переполняла жалость.

– Ты хочешь, чтобы твои окна выходили на восток?.. Ну, этому желанию помочь нетрудно. Такой приказ я отдать могу. Кроме того, если ты останешься с нами, королевна, и не откажешься от нашего попечения, то сможешь выходить в сад, на солнце, когда только захочешь, и смотреть на восток, где решается наша судьба, сколько твоя душа пожелает. Возможно, ты повстречаешь здесь и меня, ибо я тоже часто стою на стене и смотрю в ту сторону. И если ты порой удостоишь меня беседой или разделишь мою прогулку, бремя тревоги не так тяжело будет давить мне на плечи.

Она подняла голову и снова посмотрела ему прямо в глаза. Ее бледное лицо слегка порозовело.

– Не знаю, право, чем я смогу облегчить бремя твоей тревоги, господин мой, – сказала она. – Я не ищу общества живых.

– Хочешь услышать правду?

– Да, господин мой.

– Тогда узнай, королевна Рохана Эовейн, что ты прекрасна. В горных долинах моей страны много удивительных цветов и много дев, превосходящих эти цветы красотой лика и стана, но еще ни разу не встречал я в Гондоре ни цветка, ни девы, которые сравнились бы с тобой по красоте и печали. Может статься, через малое число дней мир покроет тьма, и я надеюсь встретить ее мужественно – но на сердце у меня было бы легче, если бы в оставшиеся нам солнечные дни я мог иногда видеть твое лицо. Нас обоих коснулось одно и то же темное крыло, и одна рука вызволила нас из долины мрака.

– Увы, господин мой! – молвила Эовейн. – Меня Тень еще не отпустила. Не ищи во мне исцеления. Я – воительница, и руки мои не знают нежности. Но за милостивое твое позволение приношу тебе благодарность. Отныне, покидая свои покои для прогулки, я буду помнить, что обязана этим Наместнику.

Она поклонилась ему и пошла в дом. Но Фарамир остался в саду и долго еще бродил один среди деревьев; и взор его чаще падал теперь на Обители, нежели на крепостные стены.

Возвратившись в свои покои, Наместник позвал к себе Управителя и попросил того поведать все, что он знает о королевне Рохана.

– Но, господин мой, – добавил Управитель, закончив рассказ, – я бы посоветовал тебе расспросить о госпоже Эовейн невеличка, который находится в наших Обителях. Он участвовал в походе короля Теодена и до конца был с ним и с королевной.

За Мерри послали, и они с Фарамиром беседовали до самого заката. Фарамир узнал от Мерри много больше, чем тот вложил в свои слова, и Наместнику стало казаться, что печаль и тревога Эовейн понятны ему теперь гораздо лучше. Вечером – а вечер был ясный, теплый – Фарамир с Мерри вышли в сад, но Эовейн не появилась.

Зато утром, выйдя из Обителей, Фарамир сразу увидел ее – Эовейн стояла на стене, одетая в белое, и словно светилась на солнце. Он окликнул ее, она спустилась, и они долго гуляли по траве и сидели вместе в тени деревьев, то замолкая, то вновь начиная беседу. С тех пор они встречались каждый день. Управитель видел их из окна и радовался в душе – он был мудрым Целителем и знал, что у него стало двумя заботами меньше, ибо, хотя страх и дурные предчувствия угнетали в эти дни всех, кто остался в городе, эти двое заметно шли на поправку, и с каждым днем сил у них прибывало.

И вот настал пятый день после встречи королевны с Фарамиром. Снова стояли они на городской стене, снова глядели на восток. Гонцов с вестями не было по–прежнему, и в сердца горожан закрадывался мрак. Изменилась и погода. Похолодало; еще с ночи начал дуть резкий и порывистый северный ветер. К полудню он усилился. Внизу уныло серели голые поля.

Фарамир и Эовейн были в теплых одеждах и плотных плащах. Плечи Эовейн покрывала тяжелая мантия, густо–синяя, как ночное небо летом, расшитая по краям и у шеи серебряными звездами. Мантию эту Фарамир сам приказал принести для Эовейн в Обители Целения и сам накинул ей на плечи. В этом наряде Эовейн казалась воистину царственной и гордой. Мантия была выткана некогда для матери Фарамира, Финдуилас[631] из Амрота: Финдуилас умерла рано, и ее мантия напоминала Фарамиру о красоте, осветившей давно минувшие дни его детства, и о первом горе. Разве не подходило такое облачение королевне Эовейн, тоже прекрасной и тоже печальной?..

Но и под звездной мантией Эовейн дрожала, глядя на север, в глаза холодному ветру, за серые поля, где протянулась полоса чистого, холодного неба.

– Куда ты смотришь, Эовейн? – спросил Фарамир.

– Разве не там находятся Черные Врата? – спросила она в ответ. – Разве не достиг он их к этому утру? Минуло уже семь дней, как он покинул Гондор.

– Семь дней, – кивнул Фарамир. – Но не подумай обо мне дурно, если я скажу тебе, что эти семь дней принесли мне радость и боль, каких я и не чаял испытать в своей жизни. Радость – оттого, что я могу видеть тебя, Эовейн, боль – оттого, что страх и сомнения, одолевающие нас всех в эту черную годину, час от часу жесточе. Но я не хочу, чтобы теперь наступил конец света, Эовейн, ибо я не хочу так скоро утратить то, что обрел в эти дни.

– Утратить то, что обрел? О чем ты говоришь, господин мой? – Она посмотрела на него строго, но глаза ее лучились. – Не знаю, право, что обрел ты за эти дни такого, что мог бы утратить с ущербом для себя… Но не будем об этом говорить, друг мой! Не будем ни о чем говорить сегодня! Мне кажется, я стою на краю страшного обрыва и под моими ногами разверзлась темная пропасть, а светит ли позади хоть какой–нибудь свет – я не знаю… Ибо я еще не в силах обернуться. Я жду приговора Судьбы.