– Да, так оно и есть. Мы ждем приговора Судьбы, – молвил Фарамир.
Они замолчали. Ветер внезапно прекратился. Свет начал быстро меркнуть, солнце подернулось дымкой, а городской шум смолк; смолкло все и на полях. Не слышно стало ни ветра, ни голосов, ни птичьего пения, ни шелеста листвы; даже собственное дыхание перестали слышать Фарамир и Эовейн. Сердца перестали биться. Время остановилось.
Руки их встретились и сплелись, хотя Фарамир и Эовейн этого не заметили. Они стояли и ждали, сами не зная чего… И вдруг за дальними хребтами поднялась к небу еще одна, новая гора; она вздымалась все выше и выше, подобная исполинской волне, грозящей поглотить весь мир[632]. Гребень ее сверкал искрами молний. По земле пробежал трепет, стены города содрогнулись, – но тут в воздухе пронесся легкий вздох, и сердца Фарамира и Эовейн внезапно забились снова.
– Как некогда в Нуменоре, – прошептал Фарамир и сам удивился, что слышит свой голос.
– В Нуменоре? – переспросила Эовейн.
– Да, – сказал Фарамир уже громче. – Я вспомнил о судьбе погибшего Закатного Края, поглощенного водой, и о гигантской черной волне, которая поднималась все выше и выше над зелеными полями и вершинами гор, пока наконец не накрыла все. И тогда пришла Тьма, от которой нет спасения… Мне часто снится этот сон.
– Значит, ты думаешь, что грядет Тьма? – вздрогнула Эовейн и вдруг прижалась к нему теснее. – Тьма, от которой нет спасения?
– Нет, – ответил Фарамир, глядя ей прямо в глаза. – Это всего лишь видение. Я не ведаю, что произошло на востоке. Бодрствующий мой разум говорит: приключилось что–то страшное, грядет конец света. Но сердце отвечает – нет! Я чувствую во всем теле удивительную легкость, и такая радость льется мне в душу, такая надежда, что разуму не удастся обмануть меня! Эовейн, Эовейн, Белая Королевна Рохана! Я не верю, что тьма может победить навечно!
И, наклонившись, он поцеловал ее в лоб.
Так стояли они на стенах гондорской столицы, и вновь поднялся сильный ветер, и смешал их волосы – черные как вороново крыло и золотые. Тень рассеялась, солнце очистилось от дымки, брызнул свет; серебром засверкали воды Андуина, и всюду зазвенели песни, ибо сердца людей исполнились радости, хотя причин ее никто не знал.
Спустя малое время после полудня с востока, тяжело взмахивая крыльями, прилетел огромный орел: он принес вести от Владык Запада – вести, на какие никто не смел и надеяться.
Пойте, пойте, люди Башни Анора!
Ибо кончилась власть Саурона
и Черная Башня пала!
Пойте, радуйтесь, воины Сторожевой Башни!
Не напрасна была ваша стража,
ибо Черные Ворота разбиты
и Король ваш прошел в них с победой!
Пой и радуйся, славный Запад,
ибо Король опять грядет воцариться –он будет жить с вами и править вами
до конца дней ваших!
Обновится засохшее Древо:
он посадит его на высоком месте –и благословен будет ваш Город!
Пойте же, люди![633]
И на всех улицах столицы зазвенели песни.
Наступили поистине золотые дни – ибо Весна и Лето соединились и вместе устроили праздник на полях Гондора. С острова Кайр Андрос прибыли быстрые гонцы с вестями о победе, и в Городе начались приготовления к возвращению Короля. За Мерри прислали особого гонца, и хоббит отправился в Осгилиат вместе с обозом провизии, а оттуда – рекой – на Кайр Андрос; Фарамир, однако, остался в городе, поскольку, исцелившись, принял – пусть на малое время – бразды наместнической власти; теперь его долгом было достойно встретить того, кто шел ему на смену.
Эовейн не поехала на Кормалленское Поле, хотя брат передал ей приглашение. Фарамир подивился этому, но узнать, в чем дело, ему было недосуг – в последние дни он виделся с королевной Рохана только мельком, занятый множеством неотложных дел. Она осталась в Обителях Целения, гуляла в одиночестве по саду, и краска вновь сошла с ее лица; казалось, во всем городе лишь она одна по–прежнему томится и печалится. Управитель Обителей Целения, весьма встревоженный, решил поговорить об этом с Фарамиром.
И Фарамир пришел в Обители, и отыскал Эовейн, и они вновь, как бывало, вышли на городскую стену, и Фарамир спросил ее:
– Эовейн! Почему ты не покинула Обители и пренебрегла праздничным пиром на Кормалленском Поле? Ведь брат звал тебя!
– Разве причина неизвестна тебе? – был ее ответ.
Фарамир молвил:
– Причин может быть две, но какая из них истинная, мне неведомо.
Эовейн возразила:
– Не желаю играть в загадки. Говори прямо!
– Изволь, госпожа, я скажу. Ты осталась, потому что позвал тебя брат, а не другой, и еще потому, что видеть Арагорна, наследника Элендила, в день его славы, тебе не в радость. Или, может, причина в том, что на торжество не поехал я, а ты по–прежнему хочешь быть рядом со мной? А может, тебя удержало и то и другое, и ты сама не ведаешь, какое чувство сильнее?.. Полюбишь ли ты меня, Эовейн? Или нет на то твоей воли? Скажи мне!
– Я хотела, чтобы меня полюбил другой, – ответила она, – и не ищу жалости.
– Знаю, Эовейн. Ты искала любви Владыки Арагорна. Он высокороден и могуществен, а ты желала славы, и тебе льстила мысль вознестись над простыми, жалкими смертными, ползающими во прахе. Один взгляд знаменитого полководца оставляет подчас глубокий след в душе молодого воина. Кто не признает, что Арагорн поистине велик и среди живущих равных ему нет? Но он мог дать тебе только сострадание и жалость. Тогда, сказав себе: «Все или ничего!» – ты выбрала смерть в честном бою. Посмотри мне в глаза, Эовейн!
Эовейн встретила его взгляд и выдержала его.
Тогда Фарамир заговорил снова:
– Не презирай жалость, если она исходит от чистого сердца, о Эовейн! Однако я не предлагаю тебе жалости. Ты высокородна и доблестна, госпожа моя, ты прославила себя великим подвигом, который не забудется в веках. И ты прекрасна – прекраснее, мыслю, чем можно было бы выразить словами даже на языке эльфов. И я люблю тебя. Сперва я пожалел тебя, увидев твою печаль, но теперь я любил бы тебя и беспечальную, не знающую страха и беспокойства, любил бы тебя, даже если бы ты стала благословенной и счастливой Королевой Гондора. А ты, Эовейн? Согласна ли ты полюбить меня?[634]
И тут сердце у Эовейн дрогнуло – а может быть, перемена случилась не теперь, а давно, но на поверхность вышла только теперь. Зима, жившая в ней, исчезла бесследно, и с небес засияло солнце.
– Я стою на стене Минас Анора, Башни Солнца, – молвила она, вскинув голову. – Смотрите все! Тень отступила и уже не вернется. Я больше не воительница! Я не поскачу больше в поход с доблестными всадниками Рохана, не стану больше находить усладу в боевых песнях. Я буду Целительницей и отдам свое сердце травам и цветам – всему, что растет и плодоносит. – И она снова взглянула на Фарамира. – Я не стремлюсь больше быть королевой!
Фарамир улыбнулся.
– Вот и ладно, – сказал он. – Ибо и я – не король. Но я обручусь с Белой Владычицей Рохирримов, если будет на то ее воля. Если же она даст согласие – мы с нею переправимся через Реку, и, когда наступят лучшие дни, поселимся в прекрасном Итилиэне, и заложим там сад. И все цветы в этом саду и все деревья будут радоваться, заслышав шаги Белой Госпожи!
– Ты хочешь, чтобы я покинула свой народ, о гондорец? – сдвинула брови Эовейн. – Разве ты стерпишь, если твои гордые соплеменники скажут о тебе: «Вот идет гондорский князь, укротивший дикую северную всадницу! Или у нуменорцев нет своих женщин? Или не из кого было ему выбрать жену у себя дома?»
– Стерплю с радостью, – сказал Фарамир, и заключил ее в объятия, и поцеловал под сияющим небом, ничуть не беспокоясь о том, что они стоят на городской стене и любой проходящий может их увидеть. И многие видели их, когда рука об руку спустились они со стены и вернулись в Обители Целения.
632
Толкину часто снился сон о гигантской черной волне, нависшей над мирными зелеными полями. Этот сон навел его на мысли об Атлантиде, которой он посвятил свое раннее незаконченное произведение «Потерянная дорога» («The Lost Road»). Этот сон унаследовал от отца и сын Кристофер. В письме в издательство Houghton and Mifflin (1955 г.) Толкин пишет (П, с.220): «Хотя я не пытался соотнести форму изображенных мной гор и равнин с тем, что говорят или предполагают геологи относительно ближайшего прошлого, в моем воображении эта история действительно «имела место» в какой–то реальный период жизни Старого Мира, на нашей планете». Таким образом, Нуменор неизбежно ассоциируется с Атлантидой (одно из названий Нуменора после его падения – Аталантэ, что на квенийском языке означает «погибшая»). В письме к Е.С.Оссен–Дрийвер Толкин пишет (П, с.303): «Сказания о Нуменоре… плод использования мною в своих целях легенд об Атлантиде; эти сказания не основаны на каком–то особом знании, но связаны с глубоко личным отношением к этой легенде – легенде о людях, которые принесли культуру из–за моря. Она сильно повлияла на воображение народов тех стран Европы, берега которых выходят на запад».
633
Шиппи (с.151) замечает, что песнь орла стилистически напоминает псалмы 23 и 32. Употребление в этой песне архаических английских слов уе и hath, по мнению Шиппи, является прямым указанием на классический английский перевод Библии («Authorised version»). «Пойте, радуйтесь» – эхо псалма 32: 1–3: «Радуйтесь, праведнии, о Господе, правым подобает похвала… воспойте Ему песнь нову, добре пойте Ему с восклицанием». Далее в этом псалме есть такие строки: «Не спасется царь многою силою, и исполин не спасется множеством крепости своей… Се, очи Господни на боящихся Его, и уповающих на милость Его. Избавить от смерти души их, и препитати я в глад» <<Церковнославянский текст, принятый в богослужебном обиходе.>>. В контексте ВК эти слова как нельзя более уместны и звучат почти как комментарий автора к описываемым им событиям: возможно, их и следует считать таким неявным комментарием для «посвященного» читателя. Псалом 23 в русском переводе звучит так (в сокращении): «…Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы. Кто этот Царь славы? Господь крепок и силен, Господь сильный в брани. …Господь сил, Он – Царь славы» <<Русский перевод, синодальная версия.>>. В комментарии к этому псалму, который дает толковая Библия Лопухина (СПб., 1904–1907), говорится: «Повод написания этого псалма – перенесение Кивота Завета… в скинию на Сион, когда уже процессия приближалась к узким и маленьким воротам Иерусалима, почему Давид восклицает: «Поднимите, врата, верхи ваши…» …Ворота в древних городах устроялись очень низкими, с подъемным верхом».
Так через систему намеков и аллюзий Толкии создает неявный символический пласт, который будет сопровождать будущую коронацию Арагорна и его вход в город. Одно из толкований этого псалма заключается в том, что этот текст пророчески возвещает сошествие Христа во ад после распятия для вызволения оттуда добродетельных язычников, пророков и праведников («ворота ада» – сочетание, хорошо известное христианской фразеологии: так, например, в Евангелии от Матфея, 16:18, говорится о Церкви Христовой, что «врата ада не одолеют ее». – М.К. и В.К.). «Конечно, песнь орла не об этом, – пишет Шиппи. – Когда в ней говорится, что Черные Ворота разбиты, в виду имеется, конечно же, Мораннон, реальное место в Средьземелье, а слова «Король опять грядет воцариться» – об Арагорне. Однако первую из этих строк очень просто отнести к Смерти и Аду… вторую же – к Христу и Второму Пришествию… Почти явная ссылка на христианскую традицию была в этом случае сознательной – об этом можно догадаться по дате падения Саурона, которую так заботливо уточняет Гэндальф: это 25 марта (см. прим. выше. – М.К. и В.К.)… Можно усомниться, что задуманное Толкину удалось. Значения 25 марта не замечает почти никто; высокий стиль орлиной песни никого особенно не впечатляет; и, хотя сам Толкин плакал над величием Кормалленского Поля (П, с. 321. – М.К. и В.К.), многим читателям радость, слезы и смех героев (особенно Сэма) показались неубедительными. Но Толкин и сам немало постарался, чтобы избежать в ВК прямых ассоциаций с христианством, – как и автор «Беовульфа», он старался идти «между Ингельдом и Христом» (см. прим. к гл.1 ч.2 кн.1, Эарендил), между Библией и языческим мифом. Старание, с которым он поддерживает это равновесие (в высшей степени искусственное, хотя говорить об этом обычно не принято), очевидно, и задним числом его можно найти почти на любой странице ВК».
634
В одном из писем читателям (1962 г., П, с.323) Толкин пишет: «Возможно любить сразу нескольких особ противоположного пола, только по–разному и с разной силой. Не думаю, чтобы чувства Эовейн к Арагорну сильно изменились, когда всем стали видны его истинные власть и величие… она могла продолжать любить его по–прежнему – любить и восхищаться…» На удивление читателя – не слишком ли быстро созрела любовь Фарамира и Эовейн? – Толкин отвечает: «В периоды великих тревог чувства и решения созревают быстро… к тому же речь идет вовсе не об эпохе «придворной любви» с ее претензиями; мы имеем здесь дело с культурой более примитивной (т.е. менее испорченной) и более благородной… Думаю также, что Вы несправедливы к Фарамиру. Отец подавлял его – но не так, как может подавлять сына гордый и суровый отец в обычной семье: Фарамир чувствовал себя перед Дэнетором так, как мог чувствовать себя какой–нибудь нуменорец перед владыкой одного из нуменорских государств. У него не было ни сестры, ни матери (Эовейн тоже росла сиротой), а брат относился к нему немного «по–командирски». Фарамир привык уступать и не высказывать вслух своего мнения; при этом он имел дар управлять людьми – таким даром обычно наделены те, чьи мужество и решительность видны всем, но кто в то же время скромен, благороден и справедлив даже в мелочах, а также добр и милосерден. Я думаю, что Фарамир очень хорошо понимал Эовейн».
