Толстяк Даичи Ивата, как всегда, шел в невообразимо роскошном расшитом халате светлых оттенков. В левой руке у него находился уже надкусанный жареный рисовый пирожок, а в правой — какой-то свиток, куда писарь пялился и, конечно, ничего вокруг себя не видел.

Влетел в него Гванук максимально неудачно: пихнул плечом прямо под левый локоть, отчего пирожок смачно ткнулся в дорогущий халат сочной яркой начинкой. Тот испуганно дернулся, вскинул глаза, опознал щуплого адъютанта, которого многие в замке воспринимали не иначе, как слугу генерала… Толстяк резко рассвирепел.

— Ты! Мышь слепая! Смотри, куда бежишь, бестолочь! А если бы на свиток попало! — и Даичи Ивата метнул измятые остатки пирожка в обидчика.

Гванук такого совершенно не ожидал, дернулся слишком запоздало, и бесформенные объедки вскользь прошлись по его щеке. Ощущение гадливости наполнило юношу, щеки запылали, а руки сами собой сжались в кулаки.

— Чего уставился, щенок! Пошел прочь! — и Ивата с размаху пнул мелкого чосонца по ноге (куда ему выше!).

Попытался пнуть. На этот раз Гванук был наготове и решительно применил все уроки, полученные от Ариты и Звезды. Левая нога не дернулась вверх, а сначала пошла вправо, как бы убегая от удара. А потом уже круговым движением поднялась и вернулась в ту же точку. Каблук злобно цокнул по доске.

Толстая нога Иваты пробила пустоту, писаря занесло, и тот едва не упал, восстанавливая равновесие.

— Ах, ты щенок! — Даичи потянулся сальной рукой, чтобы убрать досадное препятствие со своего пути.

«Щенок — это будущий Пес, — с улыбкой успел подумать адъютант. — Неплохо. Чахун бы одобрил!».

А вслух сказал другое:

— Ну, давай. Попробуй, толкни, — и положил руку на кинжал. Кинжал, подаренный ему самим генералом.

Жирная рука замерла. В бегающих заплывших глазках явно бегала неуверенность. «Неужели решится? Неужели вынет кинжал?» — кричали они.

«Выну-выну!» — зло улыбнулся юноша. И даже слегка согнул ноги в коленях, как учили его тигромедведь с самураем. Напружиненные ноги всегда готовы к движению и бою.

Жирная рука опустилась.

— Да ты вообще понимаешь, что я доверенный писарь сиятельного Ли Чжонму⁈ — почти шипел Даичи Ивата, пряча страх за змеиной злобой. — На мне — куча важнейших дел, а ты мне угрожаешь? Тебе придет конец, служка!

Краснота заливала взор Гванука. Толстяк, как будто, специально колол его в самое больное, чтобы разозлить. Генералом грозится? Да плевать… Ли Чжонму и так им постоянно недоволен. Но терпеть унижения, тем более, от этого омерзительного жирного писаря, он не будет!

О Гванук стоял прямо посередине галереи. Стоял, набычившись и стискивая рукоять кинжала ладонью с почти белыми костяшками. Ивата умудрился сделать единственно правильное: аккуратно обошел мальчишку, местами двигаясь буквально боком и втягивая пузо, чтобы не задеть этого взбесившегося звереныша. Щенка.

А потом спешно засеменил прочь, даже не пуская за спину запоздалые угрозы.

Гванук опустил глаза. Потом убрал руку с кинжала. Выдохнул — и припустил по своим делам. Хотя, нельзя сказать, что встреча прошла для него бесследно. Легкая красная пелена гнева так и застилала его взор всё то время, что он носился по замку, разыскивая полковников. За Аритой даже за стену пришлось идти. Усталый, как собака, он направился к своей комнатке, чтобы отдохнуть до совещания штаба…

И у дверей наткнулся на жирного Ивату!

Тот уже переоделся, новый халат выглядел гораздо скромнее, но всё равно очень дорогой. Толстяк держал руки в широких рукавах (уж не нож ли прячет? — подумал адъютант) и, завидев хозяина комнаты, степенно поклонился.

— Почтенный О Гванук, — начал он с улыбкой, в искренность которой не поверит и ребенок. — Я пришел сюда, чтобы завершить незавершенное… Я о нашей ссоре.

— Ну, — моментально набычился юноша, хотя, в глубине души уже не чувствовал былой ярости.

— Может, зайдем?

Гванук, ничего не понимая, открыл дверь и впустил толстяка внутрь комнаты. Прошел следом.

— Я помолился милостивому Будде, и тот вразумил меня, — толстяк на удивление ловко сел, заправив под себя ноги. — Мой сегодняшний гнев был греховным, и я желаю очистить свою карму. Приношу тебе свои извинения, О Гванук. Прошу, прими их. И прими вот это.

Ловким движением писарь высвободил руки из рукавов. На его ладонях покоился футляр, обтянутый какой-то необычной кожей со сложным рисунком.

«Струсил, толстяк» — Гванук с трудом сдержал кривую усмешку. Как же жалко выглядит этот огромный Ивата, испугавшийся какого-то маленького слугу! Еще и подкупает его…

— Что это? — спросил адъютант, не спеша брать в руки подарок.

— Я подумал, что жить в дали от родины непросто. И всегда приятно почувствовать ее рядом. Это свиток с пхэгван сосолями — поучительными историями твоего народа. Тут два сборника, оба написаны твоим соотечественником Поханом. Возможно, чтение этих историй сделают твою жизнь в нашей стране немного приятнее.

Растерявшийся Гванук принял футлярчик. Надо же… Кажется, Даичи Ивата и впрямь старался, когда выбирал подношение.

— А ты их читал? Интересно? — юноша даже не знал, как теперь продолжать разговор.

— О да! Похан… Прости, конечно, мне не стоило называть прозвище! Чхве Джа — мастер слова. Мне вообще нравится у вас этот жанр — пхэгван сосоль. Нравится гораздо больше стихов.

«Он, ниппонец, читал чосонского писателя, а я нет, — Гвануку вдруг стало стыдно, а футляр в руках резко потяжелел. — И, наверное, не прочту».

Дело в том, что бывший мелкий служка не умел читать. Ни ханчу, ни иные знаки. Он еле-еле выучил знаки генерала Ли, запомнил несколько десятков ниппонских знаков. Учить еще и ханчу? Нет! Так можно и с ума сойти. Да и, похоже, не вернутся они уже в Чосон…

— А почему это тебе наша поэзия не нравится? — зло спросил Гванук… опять, чтобы хоть что-то сказать. И не растерять запас накопившейся злобы.

— Ах, я опять неверно высказался! — заелозил Ивата. — Не ваша поэзия. У нас тоже есть подобное — канси. Выспренные стихи на языке жителей Мин. И в подражание их стилю. Получается, какое-то ненастоящее… Вот вы, чосонцы, говорите на своем языке. Мы — на своем. У наших народов свои мысли, мы выражаем их по-своему. Вот это и должно быть в стихах, понимаешь?

Гванук вдруг понял, что совсем не узнает Даичи. Писарь напрочь забыл то, зачем пришел. Подавшись вперед, он с неожиданной страстью начал говорить о том, что его действительно волнует. Его «понимаешь?» было таким требовательным, что Гванук поневоле кивнул, хотя, не особо понял.

— Вот! — обрадовался Даичи. — У нас есть такие стихи — вака. Замечательные стихи, на ниппонском языке. Мне совершенно непонятно, от чего их считают низкими, недостойными. Выдумали канон и осуждают лишь за несоответствие их требованиям… Вы почитайте лучше! И судите по впечатлениям!

Адъютант аж вздрогнул, как будто писарь обвинял его самого. Да так яростно, как невозможно было ожидать от этого труса.

— Когда я читаю вака, они отзываются во мне. Тревожат. Даже когда они женские и посвящены женским чувствам.

— Женские⁈ — вот тут Гванук уже искренне изумился. — Ваши поэты пишут про женские чувства? Или…

— Или, — ухмыльнулся Ивата. — У нас было немало женщин-поэтов. Ничем не хуже мужчин. Да саму «Повесть о Гэндзи» написала женщина — Мурасаки Сикибу. Она была великим поэтом.

— А ты… не можешь мне что-нибудь прочитать? — неуверенно спросил юноша, пораженный тем, что какие-то стихи можно так сильно… вот прям настолько (!) любить.

— Я не помню, — вздохнул Даичи. — У меня был свой свиток, куда я записывал самое лучшее, но… он пропал во время штурма Аябэ-дзё.

Неожиданно адъютант О почувствовал укол стыда. Не за то, что участвовал в штурме замка, в котором погибли десятки и сотни людей. А что косвенно виновен в том, что этот толстяк лишился очень дорогой ему вещи.

— Я помню из Акадзомэ Эмон! — оживился Даичи. — Она, конечно, писала вульгарные хайку… Но писала от самого сердца. И запомнить пять строк нетрудно. Вот послушай: