Опустив Марьяну на кровать, Октавиан не спешит выпрямляться. Он смотрит в безмятежное, но усталое лицо, ловит ощущение её дыхания на своих губах…

Закрыв глаза, Октавиан пытается усмирить частый стук сердца.

«Она слишком устала, не стоит её будить…»

Но разбудить хочется. Он борется с этим желанием, с этой жаждой.

«И спать в одежде неудобно, надо её раздеть», — мысли такие же алые, как цветы у постели.

Кончиками пальцев Октавиан проводит по кружевам у декольте, скользит по груди, и стук сердца в его ушах превращается в бешеный рёв разгоревшейся крови…

Ощущения просто сумасшедшие, каждый вдох — пытка и счастье. Октавиана ведёт, он упирается ладонью о постель и снова вглядывается в лицо Марьяны. Кровь шумит в ушах, внутри всё трепещет, и трепет разбегается по всему телу, до самых кончиков пальцев.

Октавиан с трудом заставляет себя закрыть глаза, выпрямляется, восстанавливая дыхание из рваного поверхностного ритма.

Он отступает от кровати, оглушённый чувствами. Октавиану немного страшно от того, что он не может их контролировать, от того, что они вообще есть.

Когда Шутгар добирается до скрытого в лесах лагеря, свет горит лишь в одной избушке — его собственной.

Недовольно оскалившись, вздыбив на загривке шерсть, Шутгар широченными шагами направляется к двери. Он так раздосадован, что едва ощущает чужие взгляды, направленные на него из темноты и деревьев. Но всё же чувствует, что лагерь не спит, как это может показаться со стороны, и хотя бы эта всеобщая осторожность его радует: не расслабляются, молодцы, они — свои, в отличие от некоторых легкомысленных ведьм.

Старушки Арна и Верна, окутанные чёрными ведьминскими одеждами, попивают чай за добротным выскобленным столом, размачивают в отваре сухари из запасов негостеприимного хозяина. Красный свет очага и оранжевое пламя двух масляных светильников прокладывают на их морщинистых лицах замысловатые тени, придающие им сходство с лешими.

Шутгар, сорвав с пояса глиняный диск с вдавленными в него камушками и тремя кожаными подвесами с перьями на конце, швыряет на столешницу кажущийся игрушкой амулет тайных троп.

— Светлый властелин ей милее нас.

— Марьяна так и сказала? — Арна, сощурив подслеповатые глаза, изгибает блеклую бровь, потянувшую за собой морщины на широком лбу.

Плюхнувшись на лавку рядом с Верной, Шутгар хватает сухарь:

— На ней его защита.

Домик наполняется хрустом и ворчливым рычанием.

Верна прихлёбывает отвар и берёт ещё один сухарь, взмахивает им:

— Скотину тоже метят и защищают, но это не значит, что она с радостью принадлежит хозяину и сама это выбрала.

— Но ваша-то выбрала.

И снова в домике слышен лишь хруст да сопение. Утолив первый голод, Шутгар поднимается за спрятанным на верхних полках окороком, ворчит:

— Ведёт она себя больно нагло, меня не испугалась совсем. Знала, что светлый властелин её защитит.

— Не хватало нам ещё друг друга бояться, — Арна качает головой. — Нас и так мало, каждый тёмный на счету.

— Не доверяю я ей, — Шутгар стягивает тряпицу с окороком и упрямо исподлобья глядит на ведьм. — Слишком много он может ей дать, чтобы от такой милости отказываться. К тому же он её не любовницей взял, а женой, всё честь по чести.

— По людскому закону всё честь по чести, а по ведьминскому она ему любовница и есть, — кряхтя, Верна поднимается и направляется к низкой печи.

— И что? — вскидывает мощные руки Шутгар. — Мне её в ведьмин круг отволочь и в жёны взять, чтобы на нашу сторону склонить?

Открывая зев печи, Верна посмеивается:

— Забыл, что ли: в ведьмином кругу только голоса сердец имеют значение, и оба должны говорить правду.

— Да не разбираюсь я в этих ваших ведьминских штучках, — Шутгар бросает окорок на стол и, глянув на ведьм, неохотно вытаскивает из голенища нож, хотя предпочёл бы вгрызться в мясо зубами. — Это вам нужны проверки чувств, поручительства духов, а у нас всё проще и честнее. Но отволочь эту Марьяну в ведьмин круг и привязать её к себе я готов.

Он яростно втыкает в окорок нож: пробежка по лесу помогла ему обдумать прелести союза, который привяжет к нему жену самого светлого властелина. Только одно «но»: он не знает, как её завоёвывать.

— Может, ты и готов, да толку не будет, — Верна вытаскивает из печи горшок под плоской крышкой.

— Да и не просит тебя никто о такой жертве, — Арна отламывает себе ещё сухарь. — Есть кому ввести Марьяну в ведьмин круг и связать её судьбу.

— Кто этот тёмный?

— Он человек, — плюхая горшок на стол, отвечает Верна.

Шутгар презрительно фыркает.

— Но он не хочет отдавать Марьяну властелину, — Верна снимает крышку, и по избушке растекается сладкий запах печёной с мёдом и орехами тыквы. — И это нежелание делает Рейнала злейшим врагом светлого властелина и нашим преданным другом.

— Но человек, простой человек, — Шутгар качает головой и нарезает мясо ломтями. — Может, лучше я её…

Арна и Верна снисходительно улыбаются, последняя треплет Шутгара по косматой голове и объясняет ласково, точно несмышлёному малышу:

— Если жених не любит, ведьмин круг не даст ему подойти к невесте. Не пытайся взвалить на себя то, с чем точно не справишься.

Шутгар терпеть не может, когда сомневаются в его силах, но тут он признаёт правоту ведьм: любовь — это не то, чем он умеет управлять. Хотя, если потребуется, готов попробовать.

Слишком мягко, бельё гладкое и не хватает вездесущего запаха трав.

Распахиваю глаза: чёрные драпировки на стенах — это ужасно. В одежде чёрный прекрасно смотрится, но тряпки на стенах… мрачно, неестественно, даже когда на них падает золотистый свет. Куда лучше выглядела бы отделка из морёного дуба или более радостная — из орешника. Обои с узорами, образцы которых показывали в магазине мебели, тоже смотрелись бы чудесно.

Жаль, что я должна превращать дом в нежилой, иначе…

Вздохнув, приподнимаюсь на локтях.

Жор сидит в изножье. Жёлтые глаза вытаращены и такие стеклянные, что весь он напоминает чучело, я таких на базаре видела. Сердце ёкает: неужели светлый властелин его убил, выпотрошил и сделал чучело…

Так, стоп, фамильяры после смерти исчезают, чучело из них не сделать.

— Жор? — окликаю его.

Он не шевелится.

Может, светлый властелин его заколдовал. Перекинувшись на колени, сжимаю мохнатую тушку, и лишь тогда огромные, будто остекленевшие, глазищи обращаются на меня.

— Жор, что с тобой?

— Пытаюсь осознать.

— Что?! — от его вида внутри холодно-холодно.

— Что нам теперь жить со светлым властелином. — Он взвывает и обнимает меня за плечи. — Марьяна, прости, это была глупая затея — предлагать кому-то жениться, прости, это… а-а-а…

Он разражается истошными рыданиями. Похлопывая мохнатую спину, утешаю:

— Не плачь, выгонит нас светлый властелин.

— Он спать к тебе приходил, не выгонит…

— Выгонит, — бормочу я, косясь на вторую половину постели: она разглажена, и не скажешь, что ночью тут кто-то лежал.

— Нет, и ты мне этого никогда не простишь, — завывает Жор.

Рыдает так, что в ушах звенит.

— Прощу, — сдаюсь я, наглаживая Жора, — уже простила, с кем не бывает, все мы допускаем ошибки. Да и властелину предложение я сама сделала.

Всхлипнув, он отстраняется, растирает слегка подмокшие щёки и бодро заявляет:

— Отлично, рад, что ты не сердишься и понимаешь, что сама виновата.

Вот козёл шерстяной.

Сажаю его на кровать перед собой и строго спрашиваю:

— Где светлый властелин?

— На службу отправился, он там шесть дней в неделю проводит, до ужина можно не ждать.

До ужина… оглядываю задрапированные чёрным стены спальной…

— Почему я здесь? Я же вроде была на кухне, — с раздражением вспоминаю, как стены проклятого дома всасывали воздух, поглощая так нужную мне для отпугивания властелина вонь. Ну как с ним бороться, если здесь ему даже стены помогают?!