Уложив меня на одну сторону постели и укутав покрывалом, Октавиан ложится рядом. Осторожно разглаживает пряди моих волос.

Он долго на меня смотрит, от чего моё сердце опять то стучит очень быстро, то обмирает от непонятной тяжести.

Вздохнув, Октавиан придвигается ближе ко мне, со своей стороны натягивает край одеяла и расслабляется. Его дыхание щекочет шею. Проходит минута, другая…

Октавиан выбрал терпеливо ждать рядом со мной. От этого становится так спокойно, что я мгновенно проваливаюсь в сон.

Голова раскалывается. Тошно и муторно. Неожиданно тяжёлое тело будто приковано к кровати. Не знаю, что там было в вине, но такого похмелья у меня никогда не было.

Открываю глаза: Октавиан лежит рядом и неотрывно смотрит в потолок.

— Зачем вы это пьёте? — спрашивает шёпотом.

— Плохо? — сочувственно уточняю я.

— Да.

Постепенно накатывают воспоминания о моих буйствах. Со стоном закрываю лицо руками:

— Спасибо, что не пустил в Окту.

Октавиан садится на кровати:

— Это надо лечить. Это состояние определённо надо лечить, как отравление. — Поднявшись, он тянет меня за руки. — Марьяна, нам нужно вниз.

В голове такая муть, что я едва вспоминаю о волшебном лечебном алтаре. Октавиан прав — нам срочно надо туда. С трудом садясь, недоумеваю:

— Как нас так развезло всего с двух бутылок?

— С шести. Я ещё за четырьмя сходил. Зачем-то. Не понимаю, чем я в тот момент руководствовался.

— Сначала человек пьёт вино, потом вино пьёт вино, потом вино пьёт человека.

Опираюсь на плечо Октавиана. Он обнимает меня за талию и, глубоко вдохнув, наклоняется и подхватывает на руки.

— Силён, — закрываю глаза и обессилено склоняю голову на его плечо. — В таком состоянии и такой бодрый. Я бы так не смогла.

— Не думаю, что ты смогла бы нести меня на руках даже в абсолютно здоровом состоянии.

— И то верно. — Вздыхаю, пряча лицо в прядях его пропахших дымом волос. — Гробы жалко.

— Зато я наконец узнал, что ты купила их просто так, без определённой цели… Если не считать желания меня неприятно удивить.

Будь я в нормальном состоянии, покраснела бы от стыда, но мне слишком плохо.

— Прости, — только и могу сказать я.

— Я не обижен. И я давно подозревал, что для людей важны мимические проявления эмоций, без этого вы многое трактуете неверно.

Он шагает неспешно, покачивается, и меня начинает мутить. Крепче вцепляюсь в рубашку Октавиана, пытаясь побороть накатившую дурноту, особенно это тяжело на лестнице.

Наконец мы оказываемся в подвале, Октавиан проносит меня в зал и укладывает на холодный каменный алтарь. Нависающая надо мной колонна больше не пугает: что угодно, лишь бы скорее прошла дурнота.

Меня окутывает свет, проникает сквозь кожу. Октавиан стоит рядом, едва различимый за пологом сияния. Он почти сливается с белыми стенами, и… есть в этом что-то жуткое, словно эта белизна растворяет Октавиана в себе. Кажется, я понимаю, что он подразумевал под «иногда белого слишком много».

Дурнота отступает. Тиски боли разжимаются на голове, в ней проясняется, и от этого мысли бегут быстрее и резвее. Судя по обрывкам воспоминаний и обмолвкам Октавиана, у нас были какие-то откровенные разговоры. Судя по ужасу фамильяров, ещё и разрушительные.

Мне не просто становится лучше — приходит бодрая лёгкость, словно я спокойно спала всю ночь.

Сияние гаснет. Октавиан протягивает мне руку, намекая, что и его пора допустить к исцелению. Я соскальзываю с алтаря:

— Ложись скорее, не мучай себя.

— Нужно запомнить это ощущение, чтобы больше не хотелось повторить. — Октавиан укладывается на алтарь.

Его длинные волосы свешиваются с края. Теперь, придя в себя, я вижу, насколько бледна его кожа, и серовато-синие тени под глазами. Не могу удержаться от лёгкой насмешки:

— Великий маг, потрясавший собой основы мироздания, уничтожавший армии и ровнявший с землёй города, оказался уязвим для обычного похмелья.

— Что поделать, даже мы не до конца совершенны, — Октавиан разводит руками. Ладонью проводит над собой, и его окутывает заструившийся из среза колонны живительный свет.

Я вдруг ощущаю странную неловкость: что сейчас делать? Смотреть на Октавиана как-то провокационно, в пустые стены — почти странно. Сцепив пальцы, рассматриваю их, но в поле зрения попадают пряди светлых волос, плечо, а если чуть скосить взгляд — расслабленная кисть. Довольно изящная, с аккуратными чистыми ногтями.

Если подумать, Октавиан очень чистый, ухоженный. И щетины у него нет, хотя он с утра, кажется, не брился. А губы у него чётко очерченные и красивые. Нос тоже. Он во многом не похож на знакомых мне людей.

— Почему у тебя чёрные глаза? — спрашиваю я.

Длинные ресницы Октавиан вздрагивают, он приоткрывает веки, медленно скашивает взгляд на меня.

— Не знаю. Эта информация не относится к доступной проконсулам. За неё отвечает другое подразделение.

— У вас всё так делится: что-то знают только одни, что-то — другие?

— Да. — Октавиан сцепляет руки на животе, свет блестит на гладких пластинках его ногтей. — Таков порядок.

Снова уставившись на свои пальцы, покачиваюсь с носка на пятку. Октавиан так охотно отвечает, так открыт, что я решаюсь задать вопрос, годами мучавший не только меня, но и многих обитателей Агерума. Вопрос, внятного ответа на который никто так и не получил.

— Октавиан… зачем светлые пришли в наш мир? Откуда? Я спрашиваю не о том, что вы обычно говорите, а об истинных причинах. Что вам здесь нужно?

Это «что вам здесь нужно?» такое холодное, отрезвляющее и отдаляющее, несмотря на то, что мой голос подрагивает от волнения, и сейчас я совсем не хочу проводить между нами черту, нарушать налаживающееся понимание.

— Ты думаешь, мы лжём о своих целях? — Октавиан переводит взгляд на средоточие света в колонне над ним, зрачки его сужаются, давая место ярко-голубым радужкам.

— Принести нашему миру благоденствие — это немного неправдоподобно, прости за откровенность, — усмехаюсь. — Но поверить в то, что вы пришли сюда и завоевали нас только ради нашего счастья, невозможно.

— Это правда. Нас так воспитывают: что мы должны помочь другим мирам обрести благоденствие, познать счастье высшей жизни. Никакого обмана. С самого детства мы, проконсулы, встаём с этой мыслью, учимся с этой мыслью, тренируемся с этой мыслью, засыпаем с ней. Убиваем с ней. Завоёвываем. Разрушаем старое. Всё ради будущего благоденствия очередного мира.

Замираю, так и не качнувшись с пяток обратно на носки.

— Серьёзно? — переспрашиваю недоверчиво.

— Да. Это официальная политика моего мира последние несколько столетий. Следующий этап развития общества: от эгоистичного, как у вас сейчас, к общественному и после этого — к альтруистическому, цель которого не только благоденствие собственных граждан, но и всех иных обществ, встречающихся на пути.

Наконец опускаюсь на стопы.

— Зачем? И в каком смысле — встречающихся на пути? Где встречающихся? Как? Как можно додуматься до такого?

Свет угасает. Пелены сияния, отделявшей Октавиана от меня, больше нет, и мне теперь кажется, что мы слишком близко друг к другу.

— Я слишком молод, чтобы знать, как до этого додумались. Но это доктрина моего мира. К ней пришли после того, как наше общество стабилизировалось и исследователи открыли иные миры и возможность прокладывать между ними каналы связи.

Во все глаза смотрю на Октавиана, пытаюсь осмыслить.

— И вы решили приходить в эти миры и устанавливать свой порядок?

— Приходить в эти миры и помогать им быстро достичь высшей стадии развития. Пройти коротким путём от хаоса и жестокости к порядку, процветанию и милосердию.

— То есть все ваши разрушения и убийства — это было милосердие?

Октавиан садится. Макушкой он почти касается среза колонны. Наши лица на одном уровне, и он внимательно на меня смотрит.