Но, походив по дому, разглядывая следы моего вторжения, все эти перекрашенные стены, курганчики из камней, свечи, погребальные венки, начинаю сомневаться в своём выводе. Даже если Октавиан не одержим сохранностью и белизной своего дома, как его фамильяр Бука, безропотно терпеть такие перестановки от безразличного человека странно даже для светлого.

И тогда меня пробирает мороз: если Октавиан в меня влюблён — немыслимо, невероятно, не может быть! — то каково ему было слушать о моих чувствах к Рейнаду?

Тряхнув головой, пытаюсь отогнать эту мысль, но она вгрызается в меня намертво.

Октавиан не возвращается. Наверное, разбирается с мэром. После всего случившегося притязания нашего градоправителя кажутся такими далёкими, случившимися будто не со мной. Даже странно… Нет, я, конечно, хочу, чтобы его наказали, потому что он способен поступить так не только со мной, наверняка и обычные девушки могут попасть в неприятности, и не у всех хватит смелости пойти к Октавиану за правдой, а мэр умеет быть убедительным, вспомнить только его наглого секретаря Тинса. Если подумать, они вели себя так, словно для них подобный шантаж — обычное дело.

Я ненадолго отвлекаюсь размышлениями о том, как важно лишить мэра и его помощника власти, но, выйдя в лес возле дома, бродя по просекам, опять возвращаюсь к гаданиям об истинных чувствах Октавиана.

Что-то я о нём слишком много думаю…

Присев под деревом, вздыхаю и закрываю лицо руками. Пора обедать, но есть не хочется. Ничего не хочется, какая-то глупая усталость накатывает на меня, и столь же глупое ощущение вины: если Октавиан влюблён, я сделала ему больно.

Всё ближе вечер. Октавиана нет. Понятно, что разбирательства с мэром требуют времени, и дела в городе всякие есть, но я уже вся извелась. Я почти готова спросить Октавиана о его чувствах напрямую, хотя мне страшно получить чёткое и безоговорочное «да», ведь я не могу ответить ему тем же, не смогу просто отблагодарить за поддержку и помощь…

Внезапная мысль заставляет подняться с земли и направиться обратно в дом, чуть розовый от гаснущего света солнца. Взбежав по крыльцу, миновав каменные курганчики, взлетаю на второй этаж.

В комнате фамильяра Октавиана сумрачно. Возле кроватки сидит Жор с наполовину сгрызенным караваем.

Бука, увидев меня, страдальчески вздыхает и натягивает одеяло на облысевшую голову. Ничего не сказав чуть не подавившемуся Жору, нависаю над кроваткой Буки и стягиваю одеяльце.

— А-а-а! — визг Буки оглушает.

Заткнув уши ладонями, позволяю ему проораться.

Верещит Бука долго и с чувством, и ладони почти не спасают от высокого звука, но я терпелива. Наконец, вопль стихает, и Бука сипло интересуется:

— Зачем пришла?

Открыв уши, спрашиваю прямо:

— Твой хозяин меня любит?

Бука выпучивает глаза:

— Как ты можешь такое говорить? Нет! Нет! И нет! Он просто с ума сошёл! Заболел! У него помрачнение рассудка! Он не может любить ведьму! Это просто невозможно!

Значит, Октавиан с ним переживаниями не делился. Впрочем, Октавиан не выглядит любителем поговорить о чувствах, и, учитывая реакцию Буки на мой вопрос, такой разговор начинать не стоит.

Обнимая недогрызенный каравай, Жор жалобно на меня смотрит снизу вверх.

— Что? — хмурюсь я.

— Зачем ты его огорчаешь? — шепчет Жор. — Бедного Буку хозяин мучает, ещё ты приходишь добить.

Застонав, Бука откидывается на подушку:

— Я умираю, я точно скоро умру, чувствую это…

Жор бросается к нему, не забыв, правда, прихватить каравай.

Они определённо стоят друг друга.

Темнота накрывает лес, когда я выкидываю последние камни из холла и выметаю грязь. Похоронные венки уже лежат среди кустов за стенами, а свечи я прибрала в кладовку к гробам. Что с гробами делать, не знаю, но избавиться от них надо — а то совестно как-то издеваться над Октавианом.

Закончив с уборкой, оглядываю холл: с покраской я явно перебрала, но… как вернуть дому белизну, не представляю.

…не представляю, что теперь делать.

Метёлку убираю в обнаруженную в саду нишу с инструментами.

Останавливаюсь, вдыхая свежий воздух.

Лягушки из чёрных домиков разбежались, насекомые и крысы тоже, а другое зверьё и насекомые в круг белой ограды не проникают, поэтому в саду при башне очень тихо, лишь ветер шелестит листьями.

Медленно иду вдоль торца дома к падающему из входных дверей конусу света. На площадке перед домом он совсем блеклый, на ступенях намного ярче, но со своей дорожки я их ещё не вижу — только рассеянный отсвет на белых плитах. Именно тут остановилась привёзшая меня повозка, и я впервые ступила на личную землю Октавиана…

Конус света перечёркивает тень.

Замираю на полушаге, дыхание перехватывает. Вытянутая тень не двигается. И я не двигаюсь. Октавиан не должен меня видеть, но… такое ощущение, словно он знает, где я стою, и не просто знает — наблюдает за мной, пронизывая всё моё тело и мысли всевидящим взглядом.

— Марьяна… — его ровный голос развеивает пугающее ощущение. — Я принёс ужин. Прости, что только сейчас: в Окте пришлось менять мэра, а это дело небыстрое.

Вздрагиваю всем телом, судорожно вдыхаю: и всё? Весь тот ужас, что я испытала, пока мэр принуждал меня принять его помощь, мог закончиться за один день, стоило мне только обратиться к Октавиану? Хочется нервно рассмеяться, но я молчу.

— Марьяна… что-то не так?

— Нет, — шепчу я и иду вперёд, сворачиваю за угол и, не поднимая взгляда, всхожу на крыльцо.

В руке Октавиан сжимает накрытую салфеткой корзинку.

— Спасибо, — произношу я.

— Кормить тебя — мой долг, ведь ты моя жена.

— За то, что избавил город от мэра. — Осторожно касаюсь его запястья, тёплой мягкой кожи. Октавиан едва заметно вздрагивает. — Понимаю, ты опять скажешь, что это твой долг, но мэр тоже должен был следовать закону, а он этого не делал.

Спросить напрямую, любит ли? Нет, нет — слишком страшно, слишком многое это изменит.

— Поужинаем? — тихо спрашиваю я.

— Да. — Октавиан разворачивается и, пропуская меня вперёд, мягко касается плеча, оправляет мои волосы. — Тебе разонравились курганы? Нужна помощь в перестановке? И мне передали, что новая мебель почти готова, скоро её привезут.

Остановившись, оглядываюсь, почти набираюсь смелости посмотреть в лицо, но ограничиваюсь лишь подбородком. Сердце слишком быстро стучит, как от испуга, хотя уверена, что увижу лишь привычное холодное выражение, отметающее предположения о том, что светлый властелин, он же проконсул, Октавиан может испытывать чувства.

— Прости, что устроила здесь погром. Мне… я не должна была это делать.

— Почему? — Октавиан снова проводит кончиками пальцев по моему плечу, чуть сдвигая тёмную прядь. — Это и твой дом тоже, ты вольна изменять его, как пожелаешь. Единственное, у меня здесь хранятся служебные документы, их трогать не надо. В остальном ты свободна.

Звучит так двусмысленно. Но даже если у последней фразы не такой широкий смысл, как подумалось, мне теперь окончательно и бесповоротно стыдно за своё прошлое поведение.

Ужин проходит тихо. Октавиан, похоже, устал от разборок. Меня слишком тревожит догадка о его чувствах. К тому же он не упоминал Тинса, а секретарь мэра в шантаже активно участвовал. Но сегодня я не решаюсь говорить об этом: пусть Октавиан выспится, а завтра продолжит ловлю нарушителей. Только об одном я молчать не могу.

Когда Октавиан откладывает столовые приборы и берётся за кринку с пряным морсом, тихо замечаю:

— Ты должен помочь Буке.

— Чем? — Октавиан поднимает на меня взгляд, и я прячу свой.

— Он зависит от тебя. Ты ему нужен. Фамильяры… какими бы они ни были, как бы ни отрицали порой свою привязанность, но мы для них важнее всего на свете, и они очень болезненно переносят разлуку, нашу неприязнь, отчуждение.