Наградой стала не только возможность наслаждаться всевозможными вкусами, но и осознание, что компоненты питательной смеси подавляют эмоции и желания. Правда, порой побочный эффект использования обычной пищи казался Октавиану наказанием за нарушение устоев Метрополии.

Люди шагают по своим делам… почтенные обитатели столицы, отобранные за отличное здоровье или готовность к служению свету. Их потомки станут первыми, кого по Плану приведут в соответствие нормам Метрополии. До этого ещё годы и годы гуманной очистки Агерума от созданий тьмы, от морально неготовых к чистой жизни, больных. Годы технической подготовки мира к автономному превращению в настоящую светлую провинцию, обитатели которой отличаться от жителей Метрополии не будут ничем.

Годы и годы, и Октавиан один из тех восьми, кто должен привести мир к светлому идеалу. А он из-за глупого эксперимента над собой больше не ощущает абсолютной и такой привычной правильности происходящего, он сомневается.

«Сомнения — первый шаг на пути во тьму звериной жизни», — эти слова золотом выложены в каждом бараке, они прописаны в разум Октавиана, вшиты в его тело тысячами часов тренировок, и всё же он сделал такой шаг, и не раз.

Сцепив пальцы, он утыкается в них лбом, пытаясь подавить зарождающийся в груди звериный страх. Октавиан размеренно дышит, как учили, как привык дышать, восстанавливая спокойствие, но ловит себя на том, что прислушивается к шагам.

Вместо того чтобы думать, что делать, определиться, побороть сомнения, он ждёт Марьяну.

И когда вечность спустя тихий шелест её шагов — а он узнает их из тысячи — проникает сквозь дверь, сердце Октавиана сбивается с ритма, он поднимает голову. Вздохнув, складывает руки на коленях и… снова ждёт, когда Марьяна, наконец, войдёт.

Тревога разъедает изнутри, всё кажется подозрительным, поступки — выдающими меня с головой. Сомнения не дают сосредоточиться.

Почему светлый властелин спросил меня, где была? Он знает, что я встречалась с Рейналом, или это праздное любопытство?

Мой ответ, что ходила на могилу мамы, прозвучал убедительно? Можно ли списать дрожь голоса на тоску по ней или очевидно, что я лгу?

Есть какой-то смысл в том, что светлый властелин на ужин заказал запечённую голову поросёнка? Это намёк на судьбу Рейнала в случае свадьбы по ведьминским традициям или властелин просто пробует новый пункт меню?

Он спрашивает, не случилось ли чего, предлагая самой признаться в содеянном, или мой вид настолько подозрителен?

Хочется, точно маленькой девчонке, закрыть лицо руками, расплакаться и рассказать всё. Но стоит так подумать — и сердце трепещет, сжимается, напоминает о достижимости казалось недостижимой мечты.

Зачем Рейнал пришёл, зачем растравил мою душу? Да, я сама позвала его, но я — глупая девушка, а он мужчина, он головой должен думать, а не сердцем!

Только было бы мне легче, если бы Рейнал вовсе не пришёл? Нет, мне было бы во сто крат больнее знать, что он снова струсил, побоялся даже попрощаться со мной.

И так страшно осознавать, что я была в шаге от счастья с ним, стоило только с кем-нибудь позаигрывать, показать, что Рейнал может меня потерять. Так больно понимать, что мне надо было лишь проявить чуточку хитрости, и сейчас не пришлось бы выбирать.

Что-то светлое приближается ко мне, я не сразу осознаю, что это ладонь светлого властелина и широкий белый рукав протягиваются над столом к лицу. Мягкие тёплые пальцы скользят по моей щеке, собирая капельки непрошеных слёз.

Эти капли сверкают в сиянии светильников, а властелин так рассматривает свои пальцы, будто впервые видит слёзы, и в его глазах… странное выражение. Непонимания?

— Что тебя беспокоит, Марьяна? Я могу чем-то помочь? — в голосе помимо привычной сухости промелькивает намёк на какие-то эмоции.

Этот вопрос — просто вопрос или предложение признаться?

Наверное, я буду мучиться сомнениями все эти два дня.

— Скучаю по маме, — опускаю взгляд на его тарелку с нетронутой едой, на мою тарелку с такой же нетронутой порцией.

Кексы из лавки родителей Рейнала я отдала детям в Наружном городе, им, мне тогда показалось, они нужнее, а теперь я бы с радостью взяла один, вдохнула аромат выпечки, откусила нежную сладость теста…

— И просто устала, — добавляю я. — Давай вернёмся.

Говоря, что устала, я вовсе не хотела, чтобы светлый властелин подхватил меня на руки и нёс на глазах у всех. Но спорить бесполезно, и в ответе на мои возражения его голос приобретает новые ноты:

— Ты устала, а я нет, мне ничего не стоит тебя донести.

Усталость и тревога накатывают на меня. Я прикрываю глаза, чтобы не видеть опостылевших изумлённых лиц, не думать о своём нынешнем положении. И проявление заботы светлого властелина — от этого ещё горше. Пусть во время войны он уничтожал целые армии, убивал тысячи людей и тёмных, но ко мне он всегда добр, я знаю его только с этой стороны.

Отступают запахи еды и вина, нас со светлым властелином окутывает вечерняя прохлада. А ведь он сразу, без испытаний на ревность, принял то, что я ведьма, не стыдился и не стыдится этого, и сейчас ему безразлично отношение окружающих к его поступку, а ведь мужчина, несущий женщину по улице — это неприлично, практически немыслимо, кроме случаев болезни. Я же просто устала.

Правда устала, но никак не могу преклонить голову на плечо властелина, хотя так было бы удобнее.

Он поднимается по ступеням и вносит меня в своё белое здание. Тихо шуршит одежда, пока он идёт на второй этаж. Плывя на сильных руках, я позволяю мыслям безвольно течь, позволяю воспоминаниям о Рейнале кружить меня, но они теперь отравлены: в них вкраплены мысли о светлом властелине, потому что он мой муж и хозяин по людским законам.

Пробегают по коже иголочки светлой магии.

— Искупаться хочешь? — спрашивает светлый властелин.

Искупаться, смывая с себя прикосновения Рейнала, его поцелуи, память о нём…

— Я слишком устала, завтра.

Не осуждая, не спрашивая ни о чём, светлый властелин относит меня в спальню. И мне почти жаль, что сердце болит о другом.

Ночью я несколько раз просыпаюсь от протяжных криков:

— А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а!

Бедный Бука всё никак не может успокоиться.

Этот же крик будит меня утром.

Рейнал… я с усилием прогоняю мысли о нём: не сейчас, до момента выбора ещё так много времени, можно пока не думать.

Зевая и потирая руки, расправляя измявшийся за ночь подол, выглядываю из комнаты.

Посередине второго этажа помельчавший лысый Бука, схватившись за уши, голосит:

— Домик! Мой домик! Во что она превратила мой уютный домик?! А-а-а-а-а! А-а-а-а!

— Соберись! — командует Жор и встряхивает его за плечи. — Соберись, у нас ещё столько дел! Нам ещё их развести надо!

— А-а-а! — заливается воплем-стоном Бука. — А-а!

— Держись! — Жор обнимает его, похлопывает по лысой спине. — Ты сможешь, ты справишься! Там на кухне завтрак для Марьяны, давай опять его съедим, чтобы она голодная сидела и думала, что Октавиан о ней не заботится.

— А-а-а-а! — орёт ему в ухо Бука.

Просто замечательно: они уже сговорились. И Жор — вот ведь обжора! Злостно съедает мои завтраки.

Я фыркаю.

Фамильяры подскакивают, испуганно оглядываются на меня. Разрыдавшись, Бука уходит в сторону комнат властелина и своей, а Жор недовольно надувается:

— Вот видишь, что ты натворила?

— Я? — От удивления даже подпрыгиваю. — Я? Это не ты ли мне насоветовал изменить дом? И не с советов ли этого самого Буки?

Жор раздувается ещё сильнее, топорщит усы.

— А за завтраки тебя не прощу! — подхватив подол, устремляюсь вниз, на кухню.

На несколько счастливых мгновений я снова чувствую себя прежней — почти беззаботной, до необходимости этого выбора, до столкновения с отвратительными желаниями мэра.

Но на столе стоит завтрак: закутанный в шерстяную ткань горшочек с кашей, а в тарелке под платком — сладкая булка с корицей и засахаренные фрукты. Сладости, их запах напоминают о Рейнале. Я медленно опускаюсь на стул.