Так стоя и глядя на неё, он осторожно касается опутывающей его сети светлой магии. Изменять настройки защитно-оповещающих чар опасно и, учитывая существование недовольных им бунтовщиков, недальновидно. Но Октавиан как никто другой знает, насколько проконсулы опасны в своём стремлении следовать заветам Метрополии.

Каждый следит за чистотой остальных членов восьмёрки.

В случае изменения его характера и предательства идеалов они доложат в Метрополию, несмотря на то, что отступничество одного — приговор остальным, и их просто заменят другой восьмёркой.

Сейчас остальные настороже.

И это их пристальное внимание опаснее всех армий и магов, с которыми Октавиану пришлось сразиться ради завоевания Агерума, смертоноснее всех подосланных убийц, и неотвратимее, чем рассвет и закат.

Пристальное внимание проконсулов и Метрополии будет с ним до последнего вздоха. С этим придётся жить. Увиливать. Бороться. Именно из-за этой вечной угрозы, распространяющейся на Октавиана и Марьяну, он столько времени отказывался даже думать о ней, но…

Под действием воли Октавиана сеть защитно-оповещающих чар всё же изменяется, отсекая семи первым проконсулам возможность узнать о резких изменениях состояния его тела. Октавиан тяжело вздыхает и, потерев переносицу, опять смотрит на Марьяну.

«Нельзя сейчас оставлять её одну. — Он подходит к кровати. Разглядывает сжатые в кулаки руки, нервно вздрагивающие ресницы. — Насколько знаю, девушки с разбитым сердцем склонны совершать глупости…»

Вспомнив изничтоженный лес и переполох среди проконсулов, Октавиан качает головой: «И мужчины тоже. Даже проконсулы, если они достаточно безумны для этого».

Я цепляюсь за сон, силюсь его удержать, пытаюсь остаться в дрёме, где так хорошо и никто меня не предавал, но воспоминания тянут из неги, когтями впиваются в сердце, разрывают и его, и душу — всё!

Слёзы удушающей волной приливают, рвутся из глаз, наполняют солью рот. И я вся сжимаюсь калачиком, утыкаюсь лицом в одеяло, чтобы не закричать.

Не хочу плакать о Рейнале, не должна, не хочу, но… Рыдания сотрясают меня, требуют кричать, бить подушку и одеяло. И рыдать, рыдать до хрипоты.

— Хочешь воды? — спрашивает светлый властелин.

Вздрагиваю. Слёзы разом высыхают. Медленно оборачиваюсь: рядом с моей кроватью теперь стол. И стул. И светлый властелин сидит спокойный и собранный, как всегда. А за ним тележечка с документами.

Икаю.

Так… сегодня вроде не выходной день. Сипло, потерянно шепчу:

— Почему ты не на службе?

— Ко мне вне расписания никто не приходит. А тебе сейчас нужна… поддержка.

Поддержка нужна. От Эльзы и Миры. От Арны и Верны. От Жора на худой конец, но не от светлого же властелина! Что он вообще в этом понимает? В том, что тебя предают…

Гнев быстро проходит: в предательстве своей избранницы он знает толк. Пусть для него наш брак просто развлечение, пусть он не любит, и поэтому ему не больно, но бить кулаком в грудь и кричать о том, что меня предали, как-то неразумно, если учесть, что я хотела завести второго мужа при живом первом.

— Хочу воды, — соглашаюсь уныло.

Вода у него тут, на столе: и кувшин, и два высоких белых стакана. Он наливает и протягивает мне полный.

Кутаясь в одеяло, сажусь. Пью удивительно приятную на вкус, точно из лесного ключа, воду.

— Это пройдёт, — светлый властелин отворачивается к стопке папок на столе. — Всё наладится.

Он чего-то касается там, за пачкой бумаг, будто покатывает крупный шар.

Горько усмехаюсь: какое ещё мнение о сердечной боли может быть у этого хладнокровного существа?

Выпив воду до конца, опускаю стакан на пол и откидываюсь на подушки. С той же горечью отзываюсь:

— Не пройдёт и не наладится. Я теперь одна.

— У тебя есть я, — светлый властелин почти не шевелится. — Если для тебя так важен брак по твоим законам, я готов войти в круг ведьм, только предложи.

У меня широко-широко распахиваются глаза, и от удивления в них высыхают только навернувшиеся от жалости к себе слёзы.

— Ты светлый, круг не для тебя, не примет, даже если я захочу.

— Ни один проконсул не входил в круг ведьм с целью женитьбы, поэтому нельзя точно сказать, примет круг кого-то из нас или нет, пока не попробуем.

Он прав. Но для благословения круга ведьм нужны чувства, которых между нами нет.

Пусть светлый властелин не смотрит на меня, но почему-то кажется, что ответа ждёт.

И что говорить, если и так понятно — это бессмысленно?

Стремясь заполнить неловкое молчание, тихо спрашиваю:

— Нормальная еда есть?

— Да.

Есть совсем не хочется, но раз спросила, надо перекусить.

Шутгар ведёт носом, принюхиваясь… никого чужого. Громадным волком он крадётся между деревьев на горьковато-травяной запах двух ведьм.

Арна и Верна сидят на поваленном дереве на самой границе внутри леса, отделяющего лес обычный от зачарованного.

Их внезапно стихший шёпот, мрачный вид, подчёркнутый тенями от высоких деревьев, сам запах лёгкой тревоги сразу говорят Шутгару о том, что дело не выгорело.

Обе ведьмы внимательно следят за его приближением.

Остановившись перед ними, Шутгар превращается. Судорожная волна ломает его тело, обнажая до человеческой плоти. Ничуть не стыдясь своего вида, Шутгар сипит:

— Она отказалась?

— Круг ведьм мне принял Рейнала, — поясняет Арна.

— Юноша оказался не таким благородным, каким пытался себя показать.

— Пф! — Шутгар кривится. — И что теперь? Как узнаем слабые места светлого властелина? Как выманим из его логова? Кто этой девчонке язык развяжет, кто её настроит, кто уговорит? Зря вы это затеяли, надо было просто убить предательницу! Р-р!

— Марьяна не предательница, — качает головой Верна. — Она запутавшаяся маленькая ведьма.

— Р-р, — гневно отзывается Шутгар. — Горло ей перегрызть и дело с концом.

— Марьяна верит нам, а значит, может рассказать о том, что происходит в доме светлого властелина, о нём. — Арна опускает взгляд на свои морщинистые, искривлённые старостью руки. — Это более долгий путь, нам самим придётся подставляться, но ещё не всё потеряно.

— Наберись терпения, Шутгар, — Верна успевает потрепать его сероватые лохмы прежде, чем он гневно отстраняется.

— Выманим мы светлого властелина, — обещает Арна. — Только действовать надо осторожно и не спеша. Сам понимаешь, что зверь, за которым мы охотимся, сам охотник, силён и не ведает жалости.

— Знаю, — рычит Шутгар, его глаза вспыхивают зелёным сиянием. — Кому ты это рассказываешь, ведьма?

— Охотнику, — Арна наклоняет своё морщинистое лицо к его искажённому, почти превратившемуся в волчью морду, — хорошему охотнику, который знает, что такое долго загонять добычу в ловушку.

Мгновенно обратившийся волком Шутгар снова рычит, щёлкает оскаленными зубами, и из звериной пасти доносится невнятное:

— Загоняйте. Или я убью предательницу.

Рыкнув, он разворачивается и трусит прочь.

Арна и Верна переглядываются. В их глазах тёмными сполохами отражается ведьминская сила. Но вслух они ничего не говорят о дерзости волка, немыслимой во времена до прихода светлых — времена, которые Арна и Верна помнят очень хорошо, по которым страдают, о возвращении которых мечтают…

На этот раз светлый властелин со мной не ест, только сидит рядом. Может, злится, а может, теперь я ему противна. Правда, тогда непонятно, зачем он остался на кухне.

Мясо, хлеб, овощи, всё свежее, вкусное… даже если властелин недоволен, заботится обо мне по-прежнему хорошо.

Ковыряясь в еде, выбирая кусочки повкуснее, — запечённую корочку, мясо с тонкими прожилками жира, — постепенно отвлекаюсь от мыслей о Рейнале и задумываюсь о Вейске. Судьба у неё незавидная: мало того, что с внешним недостатком, так теперь ещё ребёнок внебрачный. Ребёнок Рейнала.

— Властелин…

— Октавиан, — поправляет светлый властелин. — Для тебя я — Октавиан.