— Привести сюда родителей Рейнала.

— К-какого Рейнала? — неуверенно спрашивает секретарь. Поймав взгляд Октавиана, бормочет, отступая к двери: — Понял какого, сейчас приведу.

«Значит, слухи об их отношениях по городу ходили, — Октавиан старается думать отстранённо, хотя это трудно, почти невозможно. — Его родители могли из-за них беспокоиться».

— Я верой и правдой служил, — лепечет мэр. — Клянусь, я не сделал ничего дурного, это всё какая-то ошибка, недоразумение.

— Он приказал, он угрожал мне, обещал лицензию отнять! Я не могла отказаться…

Одно движение пальца Октавиана — и оба световых луча уплотняются, гася звуки, почти полностью парализуя арестованных: ему нужно время, чтобы успокоиться и подойти к изучению обстоятельств благоразумно.

Но благоразумно не получается: стоит ему только вспомнить предложение мэра, представить, как он сказал это Марьяне, и перед глазами Октавиана темнеет, а белый луч магии норовит испепелить замкнутого в нём пленника без суда и следствия.

Свидетели идут на суд мучительно долго. Пару раз Октавиан проверяет их через сферу: плетутся, испуганы не меньше арестованных.

Он снова и снова сдавливает подлокотники, и расцарапанная ладонь жжёт и кровит, требуя срочного исцеления.

С каждой минутой мэр будто уменьшается в размере. Палша плачет до хрипа, то и дело бормочет:

— …и зачем связалась?.. я дура-дура…

Ничего нового, Октавиан на судебных разбирательствах видел подобное сотни раз, но сейчас это его раздражает, почти сводит с ума необходимость сдерживаться, ждать. Он сам как арестованные — изнывает, хочет вырваться отсюда, скорее всё прекратить.

Наконец бледная женщина и ссутулившийся от страха медно-рыжий мужчина появляются в зале в сопровождении безликого секретаря. Рейнал набрал черт от них обоих, и это сходство свидетелей с соперником сразу настраивает Октавиана против них.

Но его голос, выкованный годами в Метрополии, настолько сух, что даже мэр удивлённо приподнимает голову.

— С какой просьбой вы обратились в Окту по поводу вашего сына Рейнала и ведьмы Марьяны?

Палша вздрагивает и во все глаза смотрит на внешне безразличного ко всему Октавиана. Пытается понять его, предугадать, но… ничего не понимает.

Свидетели почти синхронно падают на колени. Женщина заламывает руки:

— Простите, мы не хотели её оскорбить.

— Мы просто опасались… немного… — бормочет её муж. — Мало ли что, мы же в тёмной магии не разбираемся, просто убедиться хотели.

— Мы обвинений никаких не выдвигали, просто спросили, возможен ли такой вариант.

— Неправда! — Мэр снова поднимается. — Вы заявили, что вашего сына околдовала ведьма, и требовали немедленно принять меры.

— Не было такого! — взвизгивает женщина и распластывается на полу. — Светлый властелин, пощадите, мы просто спросили, в этом нет ничего противозаконного.

Рядом с ней расстилается на полу муж, тоже бормочет:

— Мы не нарушали закон, светлый властелин, мы ничего не нарушали…

В этом он, конечно, прав.

— Я проконсул, — напоминает Октавиан. — И требую подробностей. Чётко, ясно, по существу: как всё происходило?

Разбирательство длится до вечера. Свидетели и обвиняемые отвечают на вопросы, спорят друг с другом, пытаются выкрутиться, но… в этом нет ничего нового. И с некоторым облегчением Октавиан понимает, что нарушать закон ему не придётся: ему достаточно его исполнить, чтобы виновных наказать.

Общая картина — хотя мэр всячески отрицает злой умысел — выглядит так: родители Рейнала беспокоились из-за его увлечения Марьяной (каждый раз при мысли об этом Октавиан сжимает подлокотники), побоялись, что не обошлось без тёмной магии. Они попросили мэра проверить, он… захотел этим воспользоваться (а эта мысль отзывается в душе Октавиана такой яростью, что ему приходится сдерживать луч магии вокруг мэра). Мэр заставил Палшу оставить на Рейнале след тёмной магии, а потом — уверив родителей Рейнала, что всё в порядке и проблему он решил — предложил Марьяне спасти её от обвинения, которое сам же сфабриковал.

Об этом омерзительном предложении Октавиан не упоминает, и мэр вновь отчаянно пытается оправдаться:

— Я ничего дурного не задумывал, — он мертвенно бледен, руки дрожат. — Просто хотел успокоить добропорядочных горожан, уберечь их сына от отношений, которые… плохо скажутся на его жизни, вынудят его покинуть родителей и переехать в деревню ведьм. Он же просто человек, он не смог бы привести ведьму в свой дом, продолжить обычную жизнь…

Октавиан ловит его бегающий взгляд и чеканит:

— Я. Всё. Знаю.

Мэр вздрагивает, съёживается и опускает взгляд в пол:

— Простите… простите, если бы я знал, что для вас она важна…

— Ты не имел на это права. Независимо от моего отношения. Ты нарушил закон.

Палша снова подвывает.

Октавиан взмахом руки заглушает её стенания и переводит взгляд на распластавшихся на полу мужчину и женщину.

— В ваших действиях не было нарушений, вы свободны.

— Благодарим, господин све… проконсул, — лепечут они, торопливо отступая к дверям. — Благодарим, благодарим за милосердие…

Октавиан вздыхает: «Нет в моих решениях милосердия, я просто следую закону. Когда они это, наконец, поймут?»

Он переводит взгляд на Палшу и чуть ослабляет действие запершего её луча света.

— Ведьма Палша, ты нарушила закон, оставив на горожанине метку тьмы.

— Но мэр… — она впивается ногтями в кожу, — это же он мне приказал…

— Получая лицензию, ты читала закон, ты знала, что твоей обязанностью было немедленно сообщить мне о нарушении мэра, но ты этого не сделала. Ты лишаешься лицензии на три года. — Он взмахивает рукой, и белый восьмиугольник на её лбу молниеносно развеивается. — Метка тёмной магии квалифицируется как агрессивные действия, наказание — год в трудовой колонии.

Закрыв лицо руками, Палша опять рыдает.

Обратив взгляд на мэра, Октавиан понимает, что хочет его убить, уничтожить так, чтобы и следа не осталось. Он стискивает подлокотники кресла-трона, пытаясь усмирить непривычный, буйный гнев.

— За нарушение закона и использования служебного положения для противозаконных целей, — голос Октавиана почти ломается, но всё же удерживается в ровном безликом диапазоне, — Жуйен Ирзи лишается должности мэра, личного имущества, навечно изгоняется из Окты. Ему назначается, — Октавиана разрывают эмоции, но он заставляет себя действовать по самой строгой границе закона, не преступая его, — наказание — десять лет работ на соляных рудниках.

Мэр вскрикивает, смотрит на него с нескрываемым ужасом.

— С сегодняшнего дня лицензиями в восьмой провинции заведую только я, — добавляет Октавиан и поднимается. Под действием его воли лучи света обращаются в кандалы и ошейники на осуждённых. — Сдать их страже, пусть доставят на место отбывания наказания.

Октавиану стоило бы передать их стражникам лично, но он не хочет рисковать и оставаться рядом с мэром ещё хотя бы минуту.

До меня не сразу доходит, чем признание о домогательствах мэра может обернуться для него. После всего, что Октавиан для меня сделал, я больше не боюсь, что мэр выкрутится и представит меня виноватой.

Ещё позже на меня обрушивается смысл фразы: «Я лгу. Я был бы на твоей стороне. Я бы искал тебе оправдание».

Октавиан — светлый властелин! — в случае обвинения был бы на моей — ведьмы! — стороне? Как так? Почему? Ещё в то время, когда я не была его женой…

Будь Октавиан простым человеком, сочла бы это признанием в любви, но…

Эта мысль так обжигает, что я вскакиваю с подоконника и прохожу из одного угла комнаты в другой. Прохожу снова и снова — вспоминая, обдумывая.

Неужели Октавиан в меня влюбился? Но когда? Он видел меня только на клятве и в ту несуществующую ночь, когда я с безумной самонадеянностью предложила ему брак. А с мэром у меня не заладилось раньше той ночи. Разве можно было влюбиться в те полчаса, что я была в соборе? Невозможно же…