Вторая ночь, как я не знаю, где Октавиан, что с ним, почему дрожала башня. Не представляю, что он думает сейчас, как относится ко мне. Пытаюсь заставить себя успокоиться, поесть, лечь спать, но голода не ощущаю, не хочу спать, и успокоиться не могу. Точно дикий зверь мечусь по своей комнате, иногда выхожу в холл, спускаюсь во двор. Зову Октавиана. Он не откликается.

В дверь заглядывает Бука, в его глазах зеленоватыми бликами отражается свет.

— Он здесь. В кабинете, — шепчет Бука и прижимает уши.

Жор наваливается на него со спины, спрашивает поверх головы:

— Ты пойдёшь?

Надо. Я просто должна ещё раз объяснить.

Но идти страшно.

Жор надувается, топорщит шерсть:

— Ну, что встала? Иди!

Кивнув, утирая проступившие слёзы, выхожу в холл. Каждый шаг даётся с трудом, небольшое расстояние между моей комнатой и кабинетом Октавиана сейчас кажется таким огромным…

Лишь последние четыре шага я проношусь решительно, распахиваю дверь.

Октавиан сидит в кресле, облокотившись на подлокотник, и смотрит в тёмное окно.

Фамильяры придвигаются к моим ногам, осторожно заглядывают внутрь. Резко шагнув в кабинет, закрываю дверь перед любопытными мордами. В кабинете воцаряется мрак. Морды, лишив себя материальности, заглядывают прямо сквозь створку. Приходится на них цыкнуть и пригрозить кулаком — только тогда они отступают.

Октавиан совершенно не обращает на это внимания. Он будто не слышит, как я подхожу.

— Я не знаю, что делать. — Октавиан не шевелится, и из-за этого кажется, будто его голос мне мерещится. Я застываю перед разделяющим нас столом, и Октавиан повторяет громче: — Я не знаю, что делать: я привык решать организационные вопросы, я почти всё время уделял поддержанию порядка, но сейчас, когда Агерум вышел из-под власти Метрополии, я не знаю, чем себя занять, зачем я вообще нужен.

Мысли толкаются в голове, я сама себя переспрашиваю, правильно ли расслышала.

— Агерум вышел из-под власти Метрополии?

— Да. Я уничтожил основы семи остальных башен, вы свободны, можете возвращаться к привычной жизни.

Мгновения тянуться, а я никак не могу понять:

— Ты… разорвал связь с Метрополией? А как же другие проконсулы?

— На момент разрыва они были там. Вы свободны. Совсем.

— Но… почему ты это сделал? Почему? Ведь я же сделала тебе больно, ты… — растерянно взмахиваю руками. — Почему ты предал своих?

— Потому что даже эта боль лучше, чем не чувствовать ничего.

Помедлив, Октавиан трёт лоб:

— Это лучше, чем проживать день за днём, механически выполняя обязательства, ни о чём не переживая, ничего не желая — однообразно, рутинно, бесконечно в окружающей тебя белизне.

Значит, Октавиана Метрополия тоже отталкивала, он понимал, что я чувствую, он чувствовал то же самое!

— Спасибо, — обогнув стол, я падаю перед ним на колени, прижимаюсь к его ногам. — Спасибо, Октавиан.

Октавиан не касается меня, смотрит в окно, и тогда я поднимаюсь, забираюсь к нему на колени. Обняв, склоняюсь к плечу.

— Октавиан, пожалуйста, прости меня. Я… ты… надеюсь, ты в безопасности? То, что ты сделал, как это скажется на тебе? Ты… ты сможешь защититься, если тебе захотят отомстить?

— Моя башня жива, силы при мне, если ты об этом. Но я не знаю, что с ними делать, мне нечем заниматься.

Дыхание перехватывает. Облизнув губы, я скольжу ладонью по его груди вниз.

— Почему же нечем? Ты можешь любить меня, а я тебя. Пока этого достаточно, а там придумаем тебе — нам! — дело.

Наконец Октавиан отворачивается от окна. Чёрные глаза так близко, дыхание касается моих губ. И я шепчу в них:

— Я переживала за тебя, когда ты пропал. Не из-за того, что ты можешь кого-то наказать, отомстить моим ведьмам, а именно за тебя — что тебе больно, плохо. Октавиан… — Зажмурившись, обнимаю его. — Я не хочу тебя терять. Я… я… люблю тебя…

Обнимаю крепче. Не в круге ведьм, не в момент чувственного наслаждения, а здесь, возле исцеляющего алтаря, боясь его потерять, я поняла, что не представляю жизни без Октавиана, что хочу учить его улыбаться, показать прелести нашей жизни. Не хочу, чтобы его любовь ко мне угасла.

И мы похожи больше, чем кажется: одиночки, чуждые и непонятные собственным мирам: он — чувствующий, хотя не должен чувствовать, и я, не знавшая прежнего Агерума, не тосковавшая по нему так истово, как остальные. Никто не поймёт меня так, как Октавиан, никто не поймёт его так, как я.

Мои плечи дрожат, слёзы льются. Похоже, я сейчас разрыдаюсь.

— Марьяна, я ведь разрушил башни, чтобы ты улыбалась. Я искал способ зажечь в твоих глазах счастье. Я тоже тебя люблю. — Октавиан поглаживает меня по спине, сердце ёкает, наполняется теплом, и рыдания отступают, судорожные всхлипы больше не давят на грудь. Судорожно вдохнув, я улыбаюсь — нервно, на грани слёз, но улыбаюсь.

— Спасибо…

Тёплые пальцы Октавиана скользят по моим губам. Улыбка — это самое малое, чем я могу его отблагодарить.

— Что происходит? — Саира, натягивая платок на плечи, пытается скрыть дрожь. — Кто-нибудь может объяснить, что происходит?

Она дико оглядывает Арну и Верну, бледных Эльзу и Миру. Вшестером они набились в небольшой домик Верны, фамильяры их следят за хозяевами с тёплой печи, сверкают глазищами.

Арна торжественно сообщает:

— Семь светлых башен… просто исчезли. Растворились. И властелины тоже.

— А наш? — недоверчиво спрашивает Саира и постукивает по белому восьмиграннику на лбу. — Наш ведь никуда не делся? И башня вроде стоит.

— Стоит, — соглашается Арна и переглядывается с Верной.

— И что нам делать, старейшие? — визгливо спрашивает Саира. — Давайте, выполняйте свои обязательства: выясните всё, нам советы дайте. Может, нам пора заглянуть в Окту и напомнить о том, что мы обладаем силой?

— Силой, но не разумом, — ворчливо замечает Верна. — Нашего светлого властелина принял лес ведьм, а то и сам круг, его башня единственная уцелела, и то, что он ещё не показывается, вовсе не значит, что по твоему длинному носу не щёлкнут за нарушение законов Окты.

— Предлагаю ждать, — поддерживает её Арна. — И ещё подумать о том, как организовать проживающих здесь тёмных на случай, если кто-то решит покуситься на нашу территорию.

Саира недовольно закатывает глаза, но спорить не смеет.

— И не надо делать такое лицо! — у Верны гневно раздуваются ноздри. — Ты видела оборотня, что испустил дух возле дома Палши, а помимо него ещё тридцать восемь тёмных были переломаны и разорваны светлым властелином. Большая часть — у леса ведьм, в месте его слабости!

Бледность находит на лицо Саиры.

— Хорошо, — цедит она. — Я поняла. Буду ждать, что решат старейшие.

Последнее она выплёвывает без малейшего почтения и уходит с собрания, а за ней и её помощница Берда.

Впрочем, собрание ничего толкового решить не может, ведь они не знают, что творится в белой башне, а подходить к ней боятся.

Солнечный луч светит в лицо. Застонав, сдвигаюсь по груди Октавиана и утыкаюсь в пряди его волос. Хорошее начало очередного ленивого дня.

Октавиан гладит меня по голове, перебирает пряди. Опять проснулся раньше меня — привычка, воспитанная службой. Ему надо либо дольше от неё отдохнуть, либо найти себе занятие. Пока наше времяпрепровождение — внимательное изучение друг друга ласками и неспешными разговорами, молчанием, которое тоже может многое сказать. Например, молчание о будущем, о том, что творится в Агеруме после исчезновения проконсулов — оно говорит слишком о многом.

О том, что мы не готовы столкнуться с последствиями своих действий.

Не готовы выйти к людям и об этом узнать.

Жор и Бука, доставляющие еду, говорят, что в Окте неспокойно: весть о разрушении остальных башен добралась до города, и всем до ужаса интересно, жив ли Октавиан, и если да, почему не появляется. Ответ, думаю, многих бы смутил: бездельничает, большую часть времени проводя в постели.