Я знал Аву Малкольм двенадцать лет, из которых одиннадцать лет я ее любил. Она же не проявляла ко мне интереса, если за таковой не считать редкие звонки из невообразимых мест типа Уагадугу или Алеппо. Сигнал оттуда проходил слабо и с помехами. В ту пору, до появления спутниковых телефонов, наши разговоры часто обрывались на полуслове, как будто линиям связи надоедало передавать туда-сюда пустую болтовню.

Позднее она призналась, что долгое время считала меня геем. Но когда по возвращении из очередной командировки она обнаружила, что я живу с Джен Шик, мой гей-период в мозгах Авы Малкольм подошел к концу.

У бедняжки Джен не было ни единого шанса. Я всегда знал, что буду любить только Аву – любить издали, радуясь каждой подаренной ею минуте общения, восхищаясь этой отважной талантливой женщиной и со стороны наблюдая за тем, как она проживает свою замечательно яркую жизнь.

Но затем ее подстрелили. По иронии судьбы случилось это не в какой-то далекой, грязной, раскаленной на солнце дыре с толпами дрянных парней, разъезжающих на мулах и верблюдах вместо танков. Нет, это случилось в ночном магазине всего в четырех кварталах от ее нью-йоркской квартиры, когда она собралась купить бутылку красного вина и пакет сырных палочек, что совпало с попыткой придурка по кличке Трепач совершить свое первое ограбление. Он потом утверждал, что его пистолет выстрелил сам по себе, причем два раза. И одна из пуль задела плечо Авы. Хотя «задела» – это слишком мягко сказано, если учесть, что вылетела эта пуля из «Глока-36», серьезной пушки сорок пятого калибра. Возможно, все обошлось бы без крови, упади Ава на пол, как сделали другие покупатели, когда Трепач угрожающе завопил. Но Ава – это Ава; ей нужно было видеть, что происходит, и она осталась стоять, пока пистолет не выстрелил, оказавшись в тот миг направленным в ее сторону.

За годы репортерской работы она повидала много ужасных вещей и всегда выходила из передряг без единой царапины. Но как это часто случается с людьми, получившими серьезное ранение, последнему сопутствует психологическая травма. Выписавшись из больницы, она «целый год моталась по миру, трахалась с кем попало и пряталась от знакомых». Это ее собственные слова.

– Я вышла из больницы с рукой на перевязи и шилом в заднице. Я была свихнувшейся на сто сорок два процента как минимум. И я хотела жить вдвое активнее, чем жила прежде: повидать как можно больше разных мест, переспать с как можно большим числом мужчин. К этому я пришла, побывав на волосок от смерти, и в погоне за новизной была ненасытна: больше жизни, больше секса, больше новых мест… Я использовала тысячи бонусных миль, накопленные за годы служебных перелетов. А когда бонусы закончились, стала использовать полезные знакомства, чтобы попасть в ту или иную точку мира. Много времени я провела на юго-западе России, потому что те места походили на новый Дикий Запад – с бешеными нефтедолларами и лихорадочной деловой активностью. И как-то раз в Баку я встретила йита…

Это типично для рассказов Авы. В своих телерепортажах она всегда говорит строго по делу, четко и ясно выражая мысль. Но в живом общении ее частенько заносит, и она упускает из виду, что собеседник может не знать, где находится этот Баку, и – наряду с большинством жителей Земли – уж точно не знает, что такое «йит».

– Пожалуйста, поясни последние два слова.

– Азербайджан, – сказала она нетерпеливо. – Баку – это столица Азербайджана.

– Ладно, с Баку разобрались. Как насчет йита?

– Это джеллум.

– А что такое джем-лум?

– Йит – это другое название джеллума: что-то вроде гадателя или, скорее, шамана. Гибрид колдуна и мудреца. Только в Азербайджане йитами являются исключительно женщины. Это довольно странно, потому что в остальном у них господствует мачизм – мужчины всюду на первом плане.

– Теперь все ясно: Баку и йит.

Она наклонилась вперед и чмокнула меня в уголок рта.

– Мне нравится, что ты меня прерываешь и просишь пояснения. Обычно люди слушают мою трескотню, пропуская мимо ушей непонятные им детали.

– Продолжай.

– Итак, уже под конец той поездки я решила посетить Баку, потому что там происходит действие одной из моих любимых книг: «Али и Нино». Когда читаешь эту книгу, Баку представляется самым романтическим местом на земле. Оказалось, ничего подобного, хотя к моей истории это уже не имеет отношения… Я поехала в пригород под названием Сабунчи. Со мной был гид-переводчик по имени Максуд, свободно владевший английским. Я до того работала с ним в командировках и хорошо знала этого человека. А он знал, какие вещи могут меня заинтересовать. На сей раз у меня не было служебного задания, так что пришлось нанять его за свой счет. Когда мы прибыли в Сабунчи, Максуд сказал, что в этих краях живет одна из самых известных джеллум, и предложил с ней встретиться. Прорицатели, астрологи, гадание по картам Таро – эти вещи на нас, дамочек, действуют как наркотик. Ясновидящие, шаманы, медиумы – нам только подавай! И я, конечно, согласилась встретиться с этой женщиной… Ее звали Ламия, что по-азербайджански значит «сведущая». Жила она в маленькой квартире в одной из унылых серо-панельных многоэтажек, построенных коммунистами по типовому проекту и похожих как близнецы, так что в том районе немудрено заблудиться. Кажется, в квартире было две комнаты, но мы видели только гостиную, где стоял полумрак даже в полдень. Ламия сидела на диване. Рядом находилась плетеная детская кроватка, из которой женщина не вынимала руку все время, пока мы там пробыли, как будто успокаивала младенца, чтобы тот не плакал… Когда мы уселись, Ламия спросила у Максуда, что мне известно о «лал-бала» – это переводится как «безмолвное дитя». Когда выяснилось, что я об этом ничего не знаю, ему было велено для начала просветить меня в общих чертах. Разумеется, я не понимала их разговора, поскольку он велся на азербайджанском. Но по гримасе Максуда можно было догадаться, что ему задали непростую задачу. Пока он рассказывал мне о лал-бала, хозяйка держала руку в кроватке. Лишь позднее я поняла почему.

Ава прервалась и несколько секунд молча смотрела на меня. Думаю, она собиралась с духом перед самой сложной частью.

– Теперь я расскажу тебе в точности все как было. Можешь верить, можешь нет. Лично я в это поверила безоговорочно после того, как Ламия рассказала обо мне такие факты и подробности, которые не могли быть известны никому на свете, кроме меня самой. Никому, понимаешь? Ни моим родителям, ни родной сестре – никому. Однако Ламия это знала. Для нее все мои сокровенные тайны были как открытая книга, которую она читала без запинки… Но сначала надо тебе объяснить, что значит «безмолвное дитя». По легенде, их всегда три, в любой момент времени. Со смертью одного немедленно рождается другое. Это похоже на реинкарнацию далай-ламы: безмолвное дитя выбирает себе мать еще до своего рождения.

– Как это – до своего рождения? Выбирает, еще не родившись?

– Да. По словам Ламии, она поняла, что станет матерью безмолвного дитяти в тот же самый момент, когда узнала о своей беременности. Поэтому, когда дитя родилось, она не была удивлена или расстроена, его увидев.

– А с какой стати ей расстраиваться при виде своего ребенка? С ним было что-то неладно?

Ава казалась обеспокоенной, словно сомневаясь, продолжать ей или нет.

– Безмолвное дитя рождается не живым. То есть ребенок только наполовину жив – и наполовину мертв. Он обитает частью в нашем мире, а частью – в другом.

– Что значит «в другом»?

– Это значит: в мире мертвых. Как я сказала, ребенок наполовину жив, наполовину мертв. Он не взрослеет и не старится, сколько бы лет он ни прожил. Срок его жизни предсказать невозможно – бывает по-разному. А в день смерти он выглядит точно так же, как в день своего рождения, притом что некоторые из них живут десятки лет. Безмолвное дитя никогда не двигается, не ест и не дышит. Никогда не открывает глаз и не издает ни звука. Но сердце его бьется, и – что самое важное – это дитя является оракулом… И после того как йит, легко разгадав твои тайны, убедит тебя в истинности оракула, ты можешь задать два вопроса. О прошлом, о будущем, о чем угодно. Дотрагиваясь до безмолвного дитяти, его мать даст тебе ответы. Но позволяется не более двух вопросов.