– Не хочу! Убирайтесь!

– О нет, вам придется их взять, перфессер.[5] Таковы правила. Вы сказали мне правду, а теперь я говорю вам. Зачем же, по-вашему, она вернула меня? Я ваша Медуза! Я говорю вам только правду и всю правду о вашей жизни. Помните, как Бини начала находить здесь эти штуки? А я нашла еще.

– Бини не злая!

– Это не зло, это факты. Я показываю вам правду. Что другие думают о вас, что в действительности происходит, когда вы не видите… Вы любите говорить это другим. А вот кое-что для вас. Помните, как Нора сказала: «Не нужно меня хвалить, папа».

– Ты не знаешь Нору!

– Не знаю, но я знаю правду. Вот сокровище номер два, папа. Помните? Он любил их.

Она протянула мне что-то, но я был в таком замешательстве, что не сразу понял, что это.

– Это бублик! Помните, как Джеральд любил их? Как расхаживал по дому с бубликом во рту? То есть в старые добрые дни. До того, как вы упекли его в дурдом.

Я не взял бублик, но она бросила его мне на колени. Я не хотел. Он казался тяжелым. Кусок хлеба.

Как только он коснулся меня, я увидел мир глазами Джеральда. Глазами Джеральда – ребенка – взрослого – безумного – животного. Цвета ревели и шептали. Они имели голоса. Громкие – и кричали все громче. Стулья больше не были стульями, потому что я не понимал, что это такое. Запахи – малейший, ничтожный запах, хороший или плохой, взрывался во сто раз сильнее, чем мне было знакомо. Химикаты, цветы, букашки в земле, немытая посуда в раковине. Все. Я чуял все их запахи.

Мой рот. У меня во рту что-то есть, и мне оно нравится. Я замычал с этим во рту. Мне приятно сжимать это зубами. Мягкое.

Я хожу повсюду, куда могу пойти. Иногда я вижу людей. От них тоже хорошо пахнет. Иногда они дотрагиваются до меня, или что-то говорят мне, или толкают меня на место – или не на место. Если место мне не нравится, я кричу. Они говорят: хорошо, хорошо, хорошо. Хорошо.

Все было хорошо, и вкус был хорош, и я чуял мир и слышал шум людей. А потом послышалось «БАМ!», и входит он, и я падаю на пол и кричу, потому что он тут. Он обижает меня. Он кричит на меня. Я ненавижу его. Я ненавижу его. Я колочу его. И буду его колотить и колотить. Эта большая штука будет обижать. Возьму ее и ударю его, и он упадет. Он плохой. Другие что-то говорят ему, но они тоже напуганы. Он и на них кричит. Он входит в комнату и делает «БАМ!» дверью. Когда он уходит, люди снова разговаривают, они снова хорошие. А он плохой. Ненавижу. Плохой. Ненавижу. Плохой. БАМ.

– Прекрати!

Я не понимаю.

– Прекрати, Аннетта! Возьми у него это сейчас же.

Они орут. Я не понимаю. Кто-то белый подходит ко мне и берет у меня изо рта эту штуку.

Я снова возвращаюсь в свой кабинет и теперь понимаю. Последние несколько минут я видел мир в жутко искаженном восприятии моего сына. Мир через разбитое стекло, осколки красоты, ужаса и тайны, выходящие за все границы. Тревожные выше всяких границ, поистине ад на земле, и я осознал одно: мой умственно отсталый сын ненавидел меня. Из всех причудливых осколков, обрывков, клочков, кусочков доступного мира он сумел осознать лишь одно: что ненавидит меня. Его единственная истина, единственное, что было ему по-настоящему ясно. Я плохой. Он желал мне смерти.

– Уходи. Возвращайся ко мне и жди меня.

– Вы велели мне прибрать у них в доме!

– Аннетта, возвращайся!

Я сел на пол, хлопая глазами, – спасшийся от собственной жизни. И смотрел, как обе женщины уставились друг на друга. Седая и молодая, годившаяся ей в дочери.

– Почему вы не даете мне закончить? Дайте его мне! Он заслужил!

– Уходи, Аннетта. Я не буду повторять!

Мой сын. Его ум был как камень или как воздух, как облака, сквозь которые упадешь на землю, но он умел презирать меня. Хотел моей смерти. Неужели я был так плох? Неужели я был таким злым?

– Для него – да, но он не слишком хорошо понимает, что к чему, Скотт. Встаньте, давайте я вам помогу.

У меня не было сил. Было хорошо сидеть на полу. Наверное, я упал. Я не дам ей поднять меня. Аннетта с криком «ГАДЫ!» вышла из комнаты. И я действительно был гадом. Я был жалкой скотиной.

– Он ненавидит меня. Он способен на это. Это удивительно. Мы думали, он ничего не соображает. Но он соображает достаточно ясно, чтобы ненавидеть меня.

– Я знаю его чувства, сынок. Когда я сказала своей дочери, что у меня рак, первым, что она спросила, самым первым, было: составила я уже завещание или нет?

Бини вышла и вернулась с двумя бокалами грейпфрутового сока. Протянув один мне, она сказала, что сначала я должен выпить, а через минуту мы поговорим. Я был так опустошен и мои чувства были так выжжены, что, скажи она мне откусить кусок стекла, я бы, не размышляя, повиновался. Я отхлебнул, и в горло мне проскользнул горький освежающий вкус холодного сока.

– Эй, вы что, забыли? – Она приподняла брови.

– Что забыл? Бини, неужели я был таким плохим? Такой полный крах?

– Я не об этом. Бокал вам ни о чем не напоминает?

Я посмотрел на бокал. Ну и что?

– Ну и что?

– Не помните эти бокалы?

Я посмотрел снова.

– Нет.

– Рождество семьдесят пятого года. Нора хотела устроить что-то особенное и приготовить коктейли перед ужином, а вы велели ей налить всем в эти бокалы грейпфрутового сока.

– И мы выбросили их в камин, когда выпили. Я сделал это первым. Даже Джеральд. Он увидел, что мы делаем, и тоже бросил свой. Это были дорогие бокалы. Роберта страшно рассердилась, но в конце концов тоже бросила свой. Это было здорово. Мы чувствовали себя русскими.

– В вашей жизни было много хорошего. Нет, вы не такой плохой человек. Вы бывали плохим, но вы не плохой. Аннетта просто выбрала моменты. Это нетрудно, если речь идет о пятидесяти годах разных моментов. Она очень плохая. Очень злая и взбалмошная.

– Что мне теперь делать, Бини? Как я смогу расположить ее к себе?

– Вы не сможете. И в этом проблема. Я думала…

Дверь в кабинет распахнулась, и там стояла Аннетта, вытянув руку с указательным пальцем.

– Мне наплевать, что вы говорите. Я много лет ждала этого.

Она бросилась ко мне через комнату, я даже не успел понять, что происходит, а тем более встать и убежать, потому что позади нее было что-то. Не монстры и страшилища, какие-то твари, а что-то мое. Я узнал это лишь потому, что это была моя жизнь. Но она пришла в туманах, цветах, запахах, звуках, огнях, темноте, формах, намеках… Моя жизнь, бурля, стояла за спиной у Аннетты, готовая наброситься, готовая убить меня своей роковой правдой. Жизнь глазами Джеральда, моя дочь в кабинке туалета, все, что я уже знал и ненавидел или на что не обращал внимания. То, чего я не знал, но знали обо мне другие. Ложь, в которую они верили. Правда, о которой говорили, но никто не верил. То, чего я страстно желал, зная, что это никогда не сбудется. Ложь, которой я себя успокаивал, и правда, которую закапывал поглубже, осознания, горькие и отчетливые или свежие, как ледяной ветер. Все они, со всей своей энергией и силой. Мы думаем, все это со временем исчезает, как ранний утренний туман над полем, – солнце выглядывает и выжигает мглу.

Но оно ничего не выжигает. Поскольку я мельком уловил все это, живое и полное энергии, говорю вам: это со временем не исчезает. Как любой произведенный когда-либо звук, правда о нашей жизни остается. Она по-прежнему где-то существует, вечно, что бы ни пыталась сделать с ней наша память.

Останься это передо мной чуть дольше, я бы умер. Но и так за несколько секунд я увидел достаточно, чтобы обжечь душу до конца жизни. Причем, если я не ошибся, среди прочих несомненных фактов было и знание, сколько мне до этого конца осталось.

– Аннетта!

Бини резко взмахнула рукой, как бейсболист, и девушка вместе со всем, что было у нее за спиной, исчезла. Бини сжала кулаки, воздела их к потолку и потрясла ими.